Книга Торжество возвышенного - Нагиб Махфуз

— У тебя еще долгий путь впереди…

Я нетерпеливо спросил:

— Чего мне не хватает?

— Это просто история, в ней нет драматизма!

Перед такой мукой меркнут все другие переживания. Даже страдание, причиняемое мыслями о старом доме. Творческий крах — конец всей жизни. Таким уж я создан. Творчество для меня не просто работа, это попытка найти себе применение, о котором мечтает беспомощный идеалист. Что я сделал для того, чтобы истребить зло вокруг? Что впереди, если я оказался неспособным что-либо осуществить на единственно данном мне поприще — театре?! Проходят дни, а я все работаю без искры. Темы любви практически не касаюсь. Я оторван от духовного существования — от чтения, от писательства. Из жизни ушла радость, остались только язвы на поверхности земли, сточные воды и кошмарный транспорт.

В редкие минуты отдыха рядом с Тахией жизнь кажется мне родником, иссякшим от цинизма и черствости. Мы обмениваемся нежными словами в печальной атмосфере, смягченной нашими мечтами. Пульсирующее в ее чреве шевеление играет на струнах воображаемого мной будущего успеха. Я мечтаю об успехе, но мои мечты то и дело распаляются зверской злобой. Я мечтаю, чтобы пламя поглотило старый дом и всех распутников в нем. Так материализуется моя ненависть к позору и злу. Но она не проходит без стыда и самокопания. В моем сердце нет ни капли любви к отцу, но сердце нет-нет, да порывается простить мать. От этого мне больно. Тахия говорит мне:

— Подпольный игорный клуб — преступление в глазах закона, но сегодняшние цены — не меньшее злодейство.

Я спрашиваю ее:

— Ты сможешь спокойно смотреть, если в твоем доме будет творится такое?

— Боже упаси! Я хочу сказать, что люди в отчаянном положении ведут себя как утопающие, ничем не гнушаются ради своего спасения…

Себе я признался, что тоже буду вести себя как тот утопающий. И если не совершу преступления в глазах закона, то всю жизнь потрачу на бессмысленную работу ради куска хлеба. И зеленый росток моей жизни засохнет, а разве это не зло?

Дни идут, а страдания только усиливаются. Скрытые замыслы с дьявольской одержимостью лезут на бумагу. Я сажусь за печатную машинку и смертельно тоскую по свободе… по потерянному человечеству… по несуществующему искусству… Как пленнику сбросить свои оковы? Я мечтаю о благословенном мире без греха, без рабства, без социальных условностей. Мире, который живет идеями, созиданием, творчеством. Мире, который наслаждается святым одиночеством, без отца, без матери, без жены, без потомства. Земля, по которой человек шагает легко, занятый только своим искусством… Ох, что за мечты? Какой дьявол сидит в сердце человека, посвятившего себя добродетели? Раскаяние изображается в образе плачущего ангела. Пусть Господь хранит мою жену, пусть он примет покаяние моих родителей. Она обращается ко мне:

— О чем ты думаешь? Ты меня совсем не слушаешь.

Я с нежностью беру ее ладонь и отвечаю:

— Я думаю о том, что будет, и как нам это пережить.

* * *

Я частенько сидел за стойкой дяди Ахмеда Бургуля. И однажды прочитал на его лице нечто мрачное, говорившее о недобром:

— Все в порядке, дядя Ахмед?

— Ты что, еще не знаешь?

— Я только пришел, а что случилось?

Он сказал еще печальнее:

— Вчера, на рассвете, полиция нагрянула в дом…

— Отец?

Он кивнул.

— Что произошло?

— Что происходит в таких случаях? Играющих отпустили, а твоих родителей арестовали…

Я почувствовал, что сломался и стал задыхаться, одержимый тревогой. Я забыл и старые обиды, и свой хладнокровный гнев. Мне было тяжело выносить горькую судьбу родных отца и матери. Так тягостно, что в пору расплакаться. Сархан аль-Хиляли немедленно пригласил меня к себе, чтобы сообщить:

— Я найму им хорошего адвоката… Деньги конфискованы… Они обнаружили большую партию наркотиков… Надежда есть…

Я сказал приглушенным голосом:

— Я хочу сейчас же встретиться с ними.

— Тебе, конечно, дадут разрешение, но это не означает, что на сегодняшний вечер ты освобождаешься от своих обязанностей… Таков театр… Даже смерть… Я хочу сказать, даже смерть близкого человека — не повод отказаться играть свою роль, даже комедийную.

Я вышел из кабинета совершенно разбитый. Подумал о своих ужасных мечтах, и стало еще больнее…

* * *

Тахир родился незадолго до суда. Он появился на свет в атмосфере скорби, которую венчал позор. Тахия даже скрывала свою радость в моем присутствии. На первом месяце его жизни дедушку и бабушку посадили в тюрьму. Он был болезненным ребенком, вызывающим опасения. Я работал как заведенный, чтобы топить в работе свои тревоги и чувство вины. Но суждено было случиться тому, что в одно мгновенье заставило меня забыть мои сегодняшние переживания — Тахия почувствовала себя плохо. Решив, что это грипп, мы стали лечить болезнь домашними средствами. Тахиру в это время было полгода. Прошла неделя без улучшений и я вызвал районного врача. Наедине он сказал мне:

— Необходимо сделать анализы, я подозреваю тиф…

На всякий случай он выписал нам лекарство. Спросил:

— Не лучше ли поместить ее в палату для тифозных?

Я наотрез отказался, решив сам дежурить у ее постели. Поэтому пришлось на время бросить работу в «Фейсале». Восполняя материальные потери и думая о предстоящих тратах, я продал холодильник. Я стал сиделкой Тахии и кормилицей Тахиру, которого поил искусственным молоком. Полностью отдался уходу за ними. Я изолировал Тахира в другой комнате. Здоровье Тахии, в отличие от состояния ребенка, стало улучшаться. Движимый любовью и благодарностью к женщине, которая одарила меня лаской и окружила добротой, я делал все возможное. На исходе третьей недели Тахия немного окрепла и поднялась с постели посидеть в кресле в лучах солнца. Ее красота и жизненная сила поблекли, она постоянно спрашивала о ребенке. Я успокоил ее, хотя Тахир был действительно нездоров. Пока я был на работе, с восьми вечера до двух часов ночи, о нем некому было позаботиться. Я надеялся, что Тахия встанет, чтобы избавить меня от этого бремени, но ее состояние резко ухудшилось, пришлось вызывать врача. Он сказал:

— Не следовало подниматься с постели… Это рецидив, часто бывает, но без особых последствий…

С удвоенной печалью и утроенной решимостью я вернулся к своим обязанностям сиделки. Я рассказал о своем положении Умм Хани, и она предложила сидеть с Тахией, пока меня нет дома. Доктор приходил к нам несколько раз, однако сердце мое сжималось в предчувствии предстоящей беды.

Я спрашивал себя, опустеет ли для меня мир без Тахии? Переживу ли я как личность смерть Тахии? Я разрывался между ней и ребенком, которому становилось все хуже. Беспокоился, что деньги утекают как песок сквозь пальцы. Что же еще можно продать? Будто прощаясь, я стал задерживать свой взгляд на ее бледном увядающем лице. Я вспоминал нашу прекрасную любовь, и свет меркнул в моих глазах.