Книга Дело жадного варвара - Хольм ван Зайчик

Будь ты мусульманин или христианин, иудей или буддист – считалось в высшей степени аморальным не посетить в отчий день свой храм, не отстоять, скажем, заутреню и не подать батюшке кучку поминальных записок. Этот же день, сообразуясь с календарем своей веры, правильным считалось отдавать и посещению кладбищ, чтобы, если пришла пора, прибраться на могилах предков, принести их духам полагающиеся по сезону жертвоприношения, или хотя бы пару раз в году посидеть в тиши и подумать, например, о бренном и вечном, о круговороте колеса перерождений и неизбежном конечном торжестве нирваны…

А после, из храма или от усыпальниц – домой, и из дому уж до утра первицы ни ногой. Если путь занимал менее двух – трех часов, то обязательно не просто домой, а к родителям домой, чтобы хоть раз в неделю послужить тем, кто произвел тебя на свет и вырастил, как умел, не коротеньким письмишком, впопыхах кинутым по проводам электронной почты, не пятиминутным отчетом по телефону: «У меня порядок! Будьте здоровы!», а честно, от души, с метелкой, половником и книгой. Ну, а если родители жили далеко, то – просто домой, к женам, к детям, к неторопливой умиротворенной беседе о самом главном в человеческой жизни: какой суп хотел бы глава семьи откушать завтра, чем земляничное варенье лучше клубничного, как малышка сделала свой первый шажок, где провести отпуск…

Все ныне здравствующие предки Богдана по мужской и по женской линиям проживали в Харькове, и летать туда вместе с Фирузе каждую неделю он, к сожалению, не мог. А уж в другой улус, в Ургенч к предкам жены – и подавно не напрыгаешься, тут целое дело; два-три раза в год навестишь на несколько дней, и то слава Богу. Обычно Богдан и Фирузе после возвращения домой – он сразу из церкви, она прямиком из мечети, ведь на Александрийских кладбищах у них у обоих, слава тебе, Господи, хвала Аллаху милостивому, милосердному, никого пока не было, — тратили часа четыре на обстоятельное, каждый за своим компьютером, писание писем многочисленным родственникам. И лишь затем – к обеденному столу, а уж из-за стола, еще часа через два, либо с новым литературным журналом на диван, либо со спицами в руках поближе к телевизору, уютно мурлыкающему об успехах посевной, или новой серии экспериментов на международной орбитальной станции, или посещении великим князем Фотием Третьим новой физ-мат школы для слепых от рождения детей… А там, глядишь, и ночь, и долгожданные супружеские объятия, особенно страстные и сладкие после омывшей душу утренней молитвы и спокойного, домашнего дня.

Но подчас жизнь вносит свои коррективы даже в самое святое. Жизнь, как известно, дама своенравная. Еще Конфуций высказывался о ней в том духе, что, мол, пока человек еще предполагает, она уже все давно расставила по своим местам.

Плывущее в серой мороси вечернее шоссе было почти пустым, и Баг гнал так, словно умирающего спешил доставить в больницу. Длинный, шагов на полста, мутный шлейф размолоченной влаги тянулся сзади, словно цзипучэ дымил. Богдан, время от времени поводя головой и чуть ежась от узкого, но злого потока мокрого воздуха, рвущегося в приоткрытое окошко, то и дело посматривал на часы. Когда Баг, не сбрасывая хода, облетал какую-нибудь заблестевшую в свете фар повозку, Богдан судорожно хватался за поручень. Он водил свой «хиус» не так. Совсем не так.

— Успеем? — отрывисто спросил он.

— Обижаешь, — сквозь зубы ответил Баг. Помолчал, свирепо обгоняя длинный, как подводная лодка, двухэтажный рейсовый автобус; из ярко освещенной хвостовой части второго этажа – оттуда, где буфет – сидящие за столиками закусывающие подданные принялись показывать сверху на цзипучэ пальцами, о чем-то оживленно заспорив. «Спорят, разобьемся мы, или нет», — подумал Богдан. Автобус мелькнул и провалился во мглу позади, и только сама эта мгла, вздыбленная широкими ухватистыми шинами, подсветилась молочным, быстро слабеющим свечением от его фар.

— Продолжай, — сказал Баг.

— Что продолжать? — удивился Богдан. — Я молчу.

— Именно. Ты уже полчаса молчишь. Спросил «Кто же тогда?» —и умолк. Отвечать Ли Бо будет, что ли?

— А, вот ты о чем… А тебе – слабо?

— Я веду. И, между прочим, до назначенного принцессой времени осталось двенадцать минут. А у тебя голова свободна.

— От мыслей, — честно признался Богдан. — Я травмирован несправедливостью, царящей в этом мире. После эпизода с Бибигуль мне надо какое-то время, чтобы прийти в себя.

— Не время тебе надо, а рюмку эрготоу. Или две. А еще лучше – три! — Баг кивнул сам себе. — Да! Три рюмки, не меньше.

— Попроси у еч Ли. Так мол и так, скажи, принцесса, хочешь стать настоящим напарником – ставь бутылку особой мосыковской… У тебя тут в императорской резиденции наверняка завалялось. А она ответит: да-да, конечно, как раз в фонтане Золотого Льва охлаждается.

— Остряк.

Они примчались к вратам за три минуты до десяти. С душераздирающим визгом цзипучэ проехал на схваченных намертво тормозными колодками колесах шагов двадцать поперек всей стоянки, разбрасывая фонтаны брызг и клубы пара из вскипевших луж, и остановился уже под козырьком, пядях не более чем в двух от одного из панически одеревеневших, выпучивших глаза, карнавально нарядных привратных вэйбинов.

— Гармоничным соблюдением церемоний сильна Поднебесная, — пробормотал Богдан, переведя дух, и полез в карман ветровки за дававшей возможность прохода через врата платиновой пайцзы в форме рыбы, полученной днем от принцессы. Но пайзца не понадобилась. Из тени за вратами вышел человек в дворцовом одеянии до пят и под зонтиком, чуть щурясь, вгляделся в лица выходящих из повозки Богдана и Бага и склонился в поклоне. Напарники ответили ему тем же. Багу показалось, что этот человек был в дневной свите принцессы.

— Вас ожидают, — тихо сказал свитский и безо всяких верительных знаков повел напарников через левую боковую дверь торжественно запертых врат.

Драгоценноприехавшая преждерожденная единочаятельница принцесса Чжу изволила принять их в Павильоне Красного Воробья. За то время, пока напарники катались взад-вперед и мучили несчастную Бибигуль, Чжу успела переодеться и чуть подрумянить щеки; а может, быть, просто отдохнула – так, что вызванная длительным перелетом бледность сошла с ее обворожительного лица. Ее брови и длинные ногти сделались немного другого оттенка, нежели днем, а вечерний неофициальный халат, тончайший и мягкий даже на вид, делал ее неотразимо соблазнительной; он был нежно-персикового цвета и немного переливался. Высокая прическа принцессы была по-домашнему украшена лишь одной гранатовой шпилькой.

Обстановка павильона тоже ничем не напоминала квартирку Хаимской: расшитый сценами из классического романа «Сон в красном тереме» шелк на стенах, немного резной мебели, покрытой черным лаком, пышный ковер во весь пол, распахнутое окно, в которое грустно заглядывала, поблескивая каплями на листьях, ветка березы; свиток с видом горы Эмэйшань и стихотворными строками – с одной стороны окна, громадное чаньское «кэ» на свитке – с другой. Просто и без излишеств.

— Не помогут ли опустошить этот чайник драгоценнонавестившие скромную деву преждерожденные ечи? — не без кокетства спросила принцесса, с неземной грацией восседая на подушках возле низкого, инкрустированного перламутром и слоновой костью столика. На столике размещался пузатый, размером с две головы Бага, фарфоровый сосуд, расписанный строками из Ду Фу, и снежно светились в ожидании три нежнейших и тончайших чашечки.