Книга Гроб хрустальный - Сергей Юрьевич Кузнецов

Она оставалась там же, где сидела, когда пел Чак. Она по-прежнему улыбалась, но сейчас эта улыбка показалась Глебу не восторженной улыбкой влюбленной дурочки, которой он, честно говоря, считал Марину, а грустной улыбкой матери, наблюдающей детские игры. Внезапно он понял, что Марина, единственная здесь, действительно взрослая — и тут же смутился, как смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители.

Победителем вышел Емеля. Он опустился на стул и заголосил: "О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать!" — и все засмеялись, потому что полное имя Марины — Марианна. Глеб с Феликсом вышли на балкон покурить. Дымок уплывал в холодное зимнее небо, и Феликс сказал:

— Представляешь, шестнадцать лет — это же настоящая жизнь должна начаться.

— Классно, — сказал Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что ему будет шестнадцать, и он сможет ходить на любые фильмы. Уже год контролеры пропускали его без вопросов, — а Феликса так все три, — но ощущение, что настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому что 16 — уникальное число: 24 и одновременно 42, единственные решения в целых числах симметричного уравнения XY=YX

— Послушай, я вот хотел спросить: если бы мы жили до революции и ты был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный дом, чтобы… ну, впервые переспать с женщиной?

Глеб задумался.

— Наверное, нет, — ответил он.

— Почему? — спросил Феликс. Глеб не ответил: внезапно его охватил чудовищный страх. Он и подумать не мог о том, что можно переспать с женщиной за деньги. Более того: ужасна была мысль, что существуют женщины, которые ежедневно за деньги спят с разными мужчинами — и не один раз. Этот ужас его потряс: он ведь прекрасно знал, что не где-то вдалеке, там, до революции, а тут, в Москве, в «Интуристе», есть девушки, которые отдаются иностранцам за валюту. Глеб замялся, но тут приоткрылась дверь, и Чак сказал, что пора выпить и хватит курить.

Они вернулись в комнату и после первого тоста — за прекрасных дам, гусары пьют стоя! — Чак стал долго и детально рассказывать, как на прошлой неделе его таскали к директору за отобранные на уроке истории стихи. Рассказывали про Сталинградскую битву, и Чак расписал отработанным до автоматизма размером, как "фрицам всем пришел капут / съел их триппер на яйце". Кажется, это были единственные строчки без мата, но даже они выглядели не слишком прилично. Похоже, на этот раз Чаку так легко не отделаться: налицо кощунство, издевательство над самым святым, и шить ему станут не матерщину, а именно антисоветчину. Чак, однако, не сомневался: родители что-нибудь придумают и его отмажут, как делали уже не раз.

— В крайнем случае, получу выговор с занесением, — объяснял он, — который все равно через полгода снимут. Мне же главное к поступлению чистую анкету иметь.

Когда допили бутылку, Феликс поставил кассету с песнями «Битлз». Начали танцевать и чуть опьяневший Глеб радовался, что понимает хоть припев: Джордж Харрисон бесконечно повторял I Me Mine I Me Mine I Me Mine, и Глеб кружился по комнате, радуясь, что современные танцы не требуют партнерши, и одновременно огорчаясь, что Оксана, видимо, не придет.

На середине песни раздался звонок в дверь: полдесятого, родителям возвращаться рано, и Феликс рванул в прихожую с радостным кличем:

— Вольфсон, ты сестру привел с собой или как?

Глеб бросился за ним следом и увидел за дверью Оксану. У нее было какое-то совсем незнакомое лицо, таких лиц Глеб никогда раньше не видел. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки.

— Вольфсона арестовали, — сказала она.

Глава четырнадцатая

На следующий день в Хрустальном все вели себя так, будто ничего не случилось. Было видно, что все подавлены, но как ни в чем ни бывало обсуждали концепцию первого номера и решали, надо ли организовать распределенную виртуальную редакцию — Шаневич, Андрей и Шварцер в Москве, Фарбер в Германии, Арсен в Израиле, Манин и Делицын в Америке и так далее — или можно ограничиться обычной. Милиция выдвинула версию, что в подъезде на Снежану напал какой-то наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток или просто маньяк-убийца. Никто, похоже, не обратил внимания ни на исчезновение кухонного ножа, ни на странный иероглиф над трупом.

Глеб делал вид, что работает, а на самом деле читал присланную в редакцию статью, объяснявшую читателям — а заодно и Глебу — что такое «сетература», и почему будущее принадлежит именно ей. Глебу нравились эти новые русские слова — «сетяне» вместо «netizens», "мыло" вместо «e-mail», "гляделка" вместо «browser» и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web, — и в другой раз он оценил бы этот неологизм, но сегодня его мысли были далеко. Связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной? Погибла ли Снежана только потому, что могла выдать человека, который лишил Шварцера денег Крутицкого?

— Мы решили некролог в Сети повесить, — В комнату вошел Андрей. — Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.

Он протянул Глебу глянцевый прямоугольник: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.

— Хорошая фотка, — сказал Глеб.

— Да, — кивнул Андрей, — глаза только убрать. А так нормально.

Глеб пошел к сканеру в дальнем углу. Под крышкой оказался листок бумаги — видимо, кто-то забыл. Глеб положил листок на стол, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. На этот раз он его узнал: страничка из блокнотика Снежаны с тем самым иероглифом, который, наверно, уже смыли со стены подъезда.

Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" — и он ответил: "Самое непосредственное", — не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как же так вышло, что иероглиф оказался на стене? Глебом овладевало странное, неразумное и неодолимое чувство вины? Может, не нарисуй он тогда иероглиф на бумажке, Снежана была бы жива?

Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.

— Олег слушает, — ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился — как раз потому что бодрый.

Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов вспомнил, и назначил Глебу встречу завтра на закрытии сезона в «Птюче». Решив, что у него еще есть время узнать, где находится «Птюч», Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Знакомые, привычные действия, и они успокаивали. Словно фотография — не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.

— Посмотри, нормально? — спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя.

Глеб вернулся в Сеть и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую несколько дней назад говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску пятой школы. В качестве заставки — граффити "Курянь — дрянь" и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, и Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Еще несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку «Add». Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: тамошние университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов.