Книга Маара и Данн - Дорис Лессинг

Она добавила в муку воды и снова выложила лепешки на горячие камни. Муки осталось совсем немного, а корней — всего восемь.

— Наверху пищи больше, — успокоил сестру Данн. Он вытащил кошелек, вывалил на камень и пересчитал свои сероватые монеты. — Много мы на это не купим. — Он пошевелил кучку монет пальцем. — Я вот о золоте думаю. Как бы нам его обменять? Давай поглядим.

Она вытащила мешочек, высыпала содержимое.

— Я, знаешь, никогда о них и не слышал, кроме как в разговорах… Ну, там — «дороже золота», «не все то золото, что блестит», «золотые россыпи» и все такое. Его используют, я знаю, но только богатые люди, потому-то я сначала и не сориентировался… — Он задумчиво тыкал пальцем в золотые монеты. — Нас убьют, если узнают, что у нас при себе такое.

— Если их не обменять, то как еду купим?

— Я не сказал, что нельзя обменять. — Данн напряженно что-то обдумывал.

Маара прикоснулась к одной из сверкающих монет — та уже нагрелась от горячего камня.

— На одну такую монетку можно купить дом, — процедил он сквозь зубы.

— О, Данн, давай купим дом там, где все время есть вода.

— Ты ничего не понимаешь, Маара, — поморщился он. Да, она не понимала, многого не понимала, и брат постоянно напоминал ей об этом.

— Так расскажи мне, объясни.

На плоском камне грелись, как будто враждебно переглядываясь, золотые и серые, безобразные, тощие монеты. Вокруг никого, но Данн понизил голос.

Он поднял палку и принялся чертить в пыли между камнями. Изобразил какую-то фигуру неправильных очертаний: вытянутую, с одного конца толще, чем с другого, как будто нарисовал непомерно разжиревшую метательную дубинку.

— Это весь мир. Земля, а вокруг море.

«Весь мир» Маару не удивил. Сразу вспомнились давние занятия с родителями.

— Нет, Данн, мир больше. Мир — это много кусков земли, а между ними много воды.

Он пригнулся к сестре, как будто испугавшись чего-то.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? Нам вообще ничего знать не положено.

— Нас учили. Ты не помнишь, ты был еще маленьким. Нас родители учили.

— А их кто научил? Нам ничего не говорят, хотят, чтобы мы дальше собственного носа не видели. Как скальники, которые воображают, что за их холмами земля заканчивается. — Он криво усмехнулся.

— Я помню этот рисунок, Данн. Это называется Ифрик. Тот большой кусок земли, на котором мы живем. Где мы тут, в каком месте?

Он ткнул пальцем в центр фигуры, пониже большой выпуклости.

— Рустам от нас далеко?

Он указал место, затем чуть раздвинул указательный и средний пальцы, продемонстрировав расстояние от Рустама до них.

Маара почувствовала себя мелкой и незначительной, как букашка. Ведь путешествие из Рустама ей казалось долгим, длинным, как между мирами, между жизнями. А тут, на этом рисунке, — расстояние между двумя чуть расставленными пальцами. Всего ничего. А она сама и того меньше.

Но Маара не пала духом.

— Я помню, родители говорили, что Ифрик очень большой. А куда мы завтра направимся?

Данн снова показал на карте такое же расстояние, но в противоположную сторону от места, в котором, как он сказал, они находились.

— Завтра, и послезавтра, и послепослезавтра…

— Это и есть север?

— Да, это север. Но настоящий север… — Данн показал на самый край нарисованной фигуры.

— Если мы так долго пробирались сюда, то сколько же времени у нас уйдет, чтобы добраться до севера?

— Почему долго? Всего-то два дня.

— Но… — Маара думала о ночном бегстве из Рустама, и поняла, что брат говорит не об этом. Да и не мог он его помнить.

— Отсюда на север легче будет.

— А на юг — тяжелее, так?

— Да, чем южнее, тем хуже, кроме самого юга, здесь. — Он ткнул палкой в самый край Ифрика. — Здесь, внизу, горы, вода, зелень…

— Почему тогда мы не идем на юг?

— Потому что сдохнем, прежде чем дойдем. Кроме того, когда началась засуха и пустыни поползли во все стороны, куча народу двинулась на юг, к южным горам, словно букашки, массами. Но тамошним жителям они оказались ни к чему, те не хотели делиться. Ну, пришлых всех и поубивали.

— Всех-всех?

— Так рассказывают.

— Когда это было?

— Давно. До нашего рождения. Дожди закончились, начались войны.

— Дэйма сбежала от войны. До нашего рождения.

Они помолчали, глядя на опускающееся в пыльную мглу солнце, следя за удлиняющимися тенями скал, вслушиваясь в журчание воды.

— Нам не выжить, Данн.

— Я ведь выжил? Я научился выживать. И ты научишься. Только надо все время оставаться начеку. — Он снова посмотрел на золото. — Дай-ка мне две тряпки из твоих запасов, подлиннее.

Маара достала со дна мешка две полосы ткани. Жалко было с ними расставаться. Сможет ли она получить их обратно? Брат следил за ней, и Маара подумала: «Жалеет… Добрый».

Он разделил монеты на две кучки по двадцать пять штук, завязал их в ткань, по одной, разделив узлами. Чтобы не звякали, поняла она и принялась помогать. Вскоре на камне лежали две длинные полосы ткани со спрятанными в них золотыми монетами.

— Примерь-ка одну на себя. Повыше, выше пояса.

Маара задрала рубаху и обвязала вокруг себя одну из полосок. Но поскольку груди у нее совсем не было, даже соски едва торчали, то полоска выделялась под тканью, сразу бросалась в глаза. Она заплакала.

Данн улыбнулся, слегка ущипнул сестру за шею, покачал за плечо.

— Ладно, ладно. Скоро ты у нас расцветешь, не расстраивайся. Снимай, не получилось.

Она стащила тряпичный пояс и отдала ему.

— Надо на тебя что-нибудь потолще напялить, посвободнее, чтобы не выделялось.

— Ох, хотела бы я надеть что-то другое! — Она с ненавистью смяла обеими руками свою тунику. — Терпеть не могу эту дрянь. Вот бы такую, как на тебе…

Данн ничего не сказал, но помрачнел.

— Я знаю, это одежда рабов. Наши рабы носили такую, — вспомнила Маара.

— Не помню. — Но зато он помнил что-то другое, неприятное.

— Что угодно, только не это, — настаивала она, и Данн наконец улыбнулся.

Смеркалось, и ткань ее туники казалась уже не коричневой, а черной, поблескивающей, как будто светящейся.

— Интересная штуковина, эта тряпка, — сказал он, с отвращением проводя по платью Маары пальцем. — Цветом играет. Иногда белой кажется, на свету.

— Где можно раздобыть такую, как у тебя?