Книга Создание Представителя для Планеты Восемь - Дорис Лессинг

— Продолжай, Алси. Помнишь ли ты, что произошло, когда ты добралась до дома, когда ты рассказала свою историю и внимание слушавших тебя обратилось на что-то другое? Помнишь ли ты, как…

Но мне больше не довелось услышать, как Алси напрягала память, ибо под визг ветра отворилась дверь и вошел посланник, направленный ко мне Братчем: требовалась моя помощь. Я должен был на какое-то время стать Братчем, как Алси была Доэгом, и я вышел в ветер, дувший прямо из земель над нашей стеной, заходясь в непрерывном истошном вое.

Я брел по рыхлым сугробам, держась за девушку, пришедшую за мной, а она льнула ко мне, и мы пробили себе путь за наш город в пустынную тундру, где кроме неистово мчащегося снега ничего не было видно — и так, медленно и мучительно, двигались до следующего города.

Ко времени, когда мы добрались до места, пурга стихла. Мы вошли в город, который практически был полностью засыпан снегом. Мы пробивались через высокие удушающие сугробы рыхлого снега, навалившиеся выше даже окон первого уровня, и в некоторых местах были заметны движения и толчки, словно повсюду вылуплялись из яиц какие-то твари. Мы подошли к зданию, где гладкий снег доходил до потолка первого уровня, но к двери уже был прорыт туннель, через который мы и попали в зал, служивший местом собраний и дискуссий, и теперь заполненный сидевшими — а вовсе не лежавшими в этом состоянии полусмерти летаргического сна — людьми, которые ожидали меня и остальных из близлежащих городов. Ибо появилась новая угроза, и вскоре я узрел ее сам, когда вся наша компания вышла наружу утром, к холодному и тусклому солнцу, светившемуся далеко в бледном, подернутом дымкой небе. Однако наши взоры были прикованы не к этому довольно редкому зрелищу — солнцу в безоблачных небесах, — но к стене, что проходила как раз за окраиной города. Над ней вздымались привычные свирепые гребни и наросты льда; однако сама стена была расколота сверху донизу, черным по белому, ибо внутренняя часть стены пока не покрылась инеем и не потускнела. Это отчетливое, яркое, черное поразило наши взоры, и мы стояли, уставившись на него, и в течение этого времени трещина с рокотом расширялась, повсюду слетали куски льда, порой угрожая нашим бедным незащищенным лицам, а с верха стены падали тучи снега. Внезапно выпятилась сама стена, и под чудовищным весом льда ее верхняя часть раскололась и рухнула почти туда, где стояли мы, и затем вперед устремился лед, сокрушая стену еще больше, — и потом мы стояли на маленькой центральной площади города, прямо на которую шел ледник. Стена в этом месте более не существовала — исчезла.

Мы все знали, что произойдет и в чем заключалась опасность для наших людей: еще до того, как послали за мной и другими, кто на время станет Братчем, они уже побывали во всех жилищах города, заставляя их обитателей выходить наружу, разрабатывать новые планы действий и убираться от этой ставшей опасной стены. Но те ни за что не хотели шевелиться, их нельзя было заставить подняться. На запасы стимулирующей замерзшей воды, со сверкавшими в ней цветками и листьями, не обращали внимания — во всяком случае, ими воспользовалось лишь несколько и без ее помощи деятельных человек.

Нам приходилось заставлять людей просыпаться и выходить из темных пещер, в которые теперь превратились их жилища, и обдумывать, как создать новые пристанища, и делать все быстро, ибо мы уже слышали треск и скрежет льда, когда он проталкивался и тек над нами к бреши в стене, которая разрушалась все быстрее с обеих сторон от трещины, теперь уже полностью забитой льдом.

Главной трудностью — еще более серьезной, нежели вопрос постройки новых жилищ — был страх, угнездившийся в наших умах. Ибо произошло нечто новое, невозможное и убийственное: Канопус ошибся. Стена, наша стена, отнявшая у нас столько сил и материалов, появившаяся благодаря Канопусу — и построенная в точности согласно мельчайшим указаниям Канопуса, — сломалась, рухнула, и наверняка не только в этом месте, но и в других, о которых мы еще не знали — и, возможно, так и не узнаем, поскольку теперь путешествие было таким тяжелым и медленным. Стена появилась, чтобы оградить нас ото льда, пока не придет Канопус и не заберет всех нас на прекрасную Роанду, на эту райскую звезду, которую мы так часто искали в небе, а затем восторгались ею как глазами, так и разумом. Но стена не оградит нас… А Канопус, в образе Джохора, едва живой от голода и холода, такой же, как и мы сами, сидел сейчас в ворохе грязных и тяжелых шкур в сарае, разговаривая с бедной Алси, ставшей Доэгом, — но зачем, ради чего, зачем, зачем, зачем — зачем он вообще старается? — вот какая мысль должна была поселиться в наших умах, когда мы стояли и смотрели, задрав головы, туда, где лед продавливал сверху донизу нашу неуязвимую, нашу несокрушимую стену. Если стена поддалась натиску льда, тогда Канопус совершил ошибку, а это означало… И те из нас, Представителей и представляемых, кто говорил — хотя все меньше и меньше — о рае, спасении и флотилии космолетов, которая скоро, очень скоро прибудет и увезет всех нас, умолкли, уже не говорили о спасении… И все же, несмотря на уныние и отчаяние, которые теперь испытывал каждый из нас, и каждый знал, что эти чувства охватили всех нас, необходимо было обсудить, оценить наше положение и пробудить тех сонных и оцепеневших, кто не может или не хочет просыпаться сам. Но ради чего? В душе мы все теперь знали, каждый знал, что они пробудятся и оживут — если нам это удастся — напрасно, ибо флотилия космолетов не прибудет. И все-таки Канопус хотел этого.

Джохор сказал это совершенно ясно и определенно. Он хотел, чтобы до тех пор, пока это было возможно, каждый бодрствовал и был энергичен, а не спал, не пребывал в бессознательном состоянии. И хотя мы не видели в этом смысла и даже усматривали в этом некоторую жестокость, поскольку сон и летаргия служили защитой, ведь люди не желали сталкиваться с реальностью — нам приходилось делать то, что он хотел. То, что хотел Канопус…

Мы — те из нас, в ком была живость — покинули центральную площадь города, которому столь ужасающе угрожал ледник, и вернулись в зал под снегом, и мы сидели там, поедая свою скудную порцию сушеного мяса, и обдумывали, как заставить всех проснуться и работать. Кроме небольших запасов льда, содержащего в себе вытяжку летнего растения, никаких средств у нас не было, и поскольку это было все, до чего мы смогли додуматься — зная, что увещевания, начинающиеся со слов «Канопус говорит…» уже были недейственны, — мы принялись раскалывать глыбы льда на маленькие кусочки. Их мы складывали на подносы, которые специальный отряд разносил по всем темным и провонявшим пещерам, засыпанным снегом. Я, разнося это лекарство отчаяния — я в качестве Братча, — заходил в комнату вместе с другими, кто был Братчем, и мы поднимали спавших, а когда люди начинали стонать после сна, закрывая рукой глаза, уже отвыкшие даже от того тусклого света, что мы впускали с собой из мертвенно-бледного внешнего мира, тогда мы придерживали их и запихивали им в рот кусочки льда, удостоверяясь при этом, что люди проглатывали замороженную воду. И когда на их лицах появлялось оживление, а оказываемое нам сопротивление становилось сильнее, мы поднимали людей на ноги и выталкивали за порог, а затем через снежные сугробы, покрывавшие жилища, на центральную площадь города, куда тянулись языки льда. Толпа этих несчастных, жалких существ стояла там и щурилась на разрушившуюся стену — которая не могла разрушиться, раз ее постройкой руководил Канопус, но все-таки разрушилась, — а затем на медленно надвигающийся ледник. Они таращились, равнодушно поворачивая головы, — поскольку оживление, что придала им вода, было незначительным, — и большинство выказывало признаки желания побрести назад под снег, чтобы вновь заснуть. Как же сильна эта глубокая, мрачная тяга ко сну, к смерти, к уничтожению; как ужасающе, пугающе сильна она в каждом из нас — ибо и я сам испытывал ее прежде, как эти люди сейчас. Я лежал под наваленными шкурами, отупленный собственным безразличием, и спасся только потому, что другие растрясли меня, преодолели мое сопротивление и вытащили на холодный свет. Заставить их двигаться и простоять достаточно долго, чтобы активный элемент жидкости полностью стряхнул сон, — вот что нам приходилось делать, и мы это делали, даже если нам и приходилось прилагать все свои силы, физические и моральные, чтобы не дать им вернуться вниз в темноту. Мы бились с людьми, и вскоре отряды из них уже трудились, перетаскивая на санях и на всем, что только могло скользить по снегу, лопаты, заступы, сушеное мясо и шкуры на приличное расстояние от города, где мы могли бы воздвигнуть какие-нибудь убежища из снега, ибо больше было не из чего. Их бездеятельность! Отупленное замешательство! Их безразличие! Нам приходилось драться, уговаривать, поддерживать. Длинные вереницы жителей города ковыляли прочь от него, и это неуклюжее, шатающееся шествие продолжалось до тех пор, пока не пришла ночь, а с ней и пурга. Но мы заставили их двигаться дальше, а на следующее утро настал ясный день, без снега, хотя над нами и проносились низкие и плотные тучи, и снова мы шли до наступления темноты, а следующей ночью нам помогало небо, на котором мы различали очень тусклые, далекие и часто скрываемые облаками звезды. И они ободряли нас, и мы не прекращали движения. На следующий день, оказавшись на расстоянии, которое мы сочли безопасным, мы построили из наваленного снега и кусков льда небольшие домики, со входами через длинные туннели, по которым приходилось ползти. В каждом были груды шкур, маленькие мерцающие светильники, сделанные из животного жира, и запас сушеного мяса. И в каждом поселилось по четыре-пять человек, а то и больше, тут же провалившись обратно в свою летаргию, ибо действие стимулятора проходило. Они были живы: были в безопасности — на время. На столько, на сколько было необходимо… Необходимо для чего? Отряды из нас, под руководством Братча, убедились в том, что в каждом убежище был кто-то более энергичный и живой, нежели остальные — хотя это и немного значило, — и возложили на них обязанность следить, чтобы обитатели снежных домов часть времени обязательно проводили в бодрствовании, чтобы они ни в коем случае не соскальзывали в последний смертельный сон. Ни в коем случае, ни в коем случае — и когда их глаза искали наши, молча вопрошая: «Зачем, стоит ли?» — мы напускали на себя уверенность и непоколебимость, которых совершенно не испытывали, — ибо мы не чувствовали, что способны ответить: «Потому что так говорит Канопус».