Книга Записки Мегрэ - Жорж Сименон

— Вечно ты преувеличиваешь! — И, вероятно, добавит: — Люди будут неверно думать о тебе и твоих сотрудниках.

Она права. Возможно, я и впрямь преувеличиваю, но это моя реакция на ходячие представления, которые так меня раздражают.

Сколько раз после появления очередной книги Сименона мои сотрудники, посмеиваясь, смотрели, как я вхожу к себе в кабинет.

Я читал в их глазах: «Гляди-ка! Сам Господь Бог явился!»

Вот почему я делаю такой упор на слове «чиновник», хотя иным, может быть, и покажется, будто этим я принижаю нашу профессию.

Чиновником я был почти всю жизнь. Я стал им чуть ли не с юности благодаря инспектору Жакмену. Точно так же, как мой отец в свое время стал управляющим поместьем. И так же гордился своей профессией. Так же стремился постичь все тонкости своего ремесла и добросовестно выполнять свою работу.

Разница между прочими чиновниками и теми, кто служит на набережной Орфевр, заключается в том, что последние сохраняют своеобразное равновесие между двумя мирами.

Их одежда, воспитание, жилье, образ жизни такие же, как у всех людей среднего класса, и они так же мечтают о собственном загородном домике.

Однако почти все свое время они посвящают изнанке жизни, отбросам, накипи, тем, кто покушается на организованное общество.

Я не раз удивлялся этому противоречию, от которого мне порой становилось не по себе.

Я живу в буржуазной квартире, чисто прибранной и удобной, к моему приходу всегда готово аппетитное жаркое. Из своего окна я вижу квартиры, похожие на нашу, матерей, гуляющих с детьми на бульваре, хозяек, идущих за покупками.

Разумеется, я принадлежу к этой среде, к тем, кого называют порядочными людьми.

Но ведь я знаю и других, знаю их так хорошо, что между ними и мной установилась определенная связь.

Девки из пивной на площади Республики, мимо которых я прохожу, знают, что я понимаю их язык и смысл каждого жеста. Знает это и мошенник, шныряющий в толпе. И еще многие другие, кого я встречал и встречаю каждый день, в чью жизнь, скрытую от посторонних глаз, я проникаю.

Разве этого мало, чтобы образовались некие узы?

Это не значит, что надо оправдывать этих людей, поощрять, отпускать им грехи. Это не значит также, что надо создавать вокруг них ореол, как это модно было одно время.

Надо только принять их как факт и взглянуть на них трезво. Без любопытства, ибо любопытство быстро притупляется. И без ненависти, разумеется. Словом, смотреть на них как на людей, реально существующих и которых, заботясь о здоровье общества и порядке, надо держать, хотим мы того или нет, в определенных границах и карать, когда они эти границы преступают.

Они-то это понимают! И не питают к нам злобы.

Они часто говорят: «Такая у вас работа».

А вот что они думают о нашей работе, я предпочитаю не знать.

Что же тут удивительного, если после двадцати пяти — тридцати лет службы в полиции у вас тяжелая походка и взгляд тоже тяжелый, а подчас и пустой?

«Неужели вам не бывает противно?»

Нет! Нисколько! И наверное, именно благодаря своей работе я получил довольно прочный запас оптимизма.

Перефразируя изречение моего преподавателя закона Божьего, я мог бы сказать: «Малое знание отталкивает от человека, большое приближает к нему».

Именно потому, что мне довелось повидать немало мерзостей всякого рода, я понял, что они отнюдь не исключают мужества, доброй воли или смирения.

Законченных негодяев очень мало, и большинство из тех, с кем я столкнулся, были, к сожалению, недосягаемы для меня, да и для всей нашей службы тоже.

Что касается других — я всегда старался, чтобы они не натворили слишком много дурного и заплатили за содеянное.

А потом? Что ж, счет оплачен, и незачем к нему возвращаться.

Глава 8

в которой рассказывается о площади Вогезов и приводятся некоторые замечания госпожи Мегрэ

— Собственно говоря, — сказала Луиза, — я не вижу особой разницы.

Я всегда немножко волнуюсь, когда она читает то, что я написал, и стараюсь заранее приготовить ответы на возможные замечания.

— Какой разницы?

— Разницы между тем, что ты пишешь о себе, и тем, что написал о тебе Сименон.

— А!

— Может быть, я зря сказала тебе это.

— Вовсе нет! Напротив!

Однако, если она права, я напрасно старался.

А вполне возможно, что она права, и я не сумел взяться за дело, как-нужно, и рассказать обо всем, как задумал.

Тогда, стало быть, пресловутое изречение о том, что приукрашенная истина правдоподобнее голой правды, отнюдь не парадокс.

Я старался, как мог. Только вот беда — когда я начал писать, мне очень многое казалось чрезвычайно важным, на многом я хотел остановиться, а потом, в ходе работы, раздумал. Например, у меня на книжной полке стоят томики Сименона, испещренные моими пометками синим карандашом, и я заранее радовался, что исправлю все ошибки, совершенные автором то ли по незнанию, то ли из стремления поэффектнее изобразить дело, а скорее всего, потому, что он поленился позвонить мне и уточнить ту или иную подробность.

Да и зачем? Еще подумают, будто я брюзга, к тому же я и сам начинаю понимать, что все эти мелочи и впрямь не так уж важны.

Пожалуй, всего более меня бесила привычка Сименона путать даты, относить к началу моей службы расследования, проведенные куда позже, или наоборот, так что либо мои инспектора выглядели у него совсем мальчишками, в то время как на самом деле они были уже степенными отцами семейств, либо получалась обратная и столь же неверная картина. У меня даже было намерение — теперь, признаюсь, я от него отказался — установить при помощи газетных вырезок, собранных моей женой, точную хронологию особо важных дел, в которых я принимал участие.

— А почему бы и нет? — ответил Сименон на это мое предложение. — Отличная мысль. Можно будет внести исправления в следующие издания. — И без малейшего ехидства добавил: — Только придется вам, дружище, самому потрудиться, у меня никогда не хватает духа перечитывать собственные книги.

А в общем-то я изложил все, что собирался, и ничего не поделаешь, если получилось неудачно. Мои сотрудники меня поймут, поймут и те, кто так или иначе причастен к нашей работе, а ведь их-то я и имел в виду, когда пытался внести ясность в некоторые вопросы и поговорить не столько о себе, сколько о своем ремесле.

Но что-то очень важное я, видимо, упустил. Я слышу, как жена тихонько открывает дверь столовой, где я работаю, и на цыпочках подходит ко мне.

Она кладет на стол листочек бумаги и так же бесшумно выходит.

Я читаю нацарапанные карандашом слова: «Площадь Вогезов» — и не могу удержаться от довольной улыбки: