Книга На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

проникают всюду.

— С ларвами или нет — он компрометирует монархию.

— Это бесспорно. И мы в докладе нашем с совершенной ясностью намекнули на это. Я, не скрывая, говорил об опасностях.

— И его величество?

— Как всякое слово монарха, оно гравировано в памяти: «Да, да, очень интересно, чем все это кончится».

Бреверн низко наклонил голову.

— Господь сохранит его! Во имя чистой младенческой его веры.

— Аминь! — щурясь сказал Константин. — Что ж, проводи меня на половину баронессы.

Он кивнул мне еле заметным движением подбородка — снизу вверх — и пошел к выходу.

— Я вас оставлю на минуту, — обернулся Бреверн, подхватывая великого князя под локоть. — Я очень извиняюсь.

Как только за ними закрылась дверь, я услышал за собою легкие и быстрые шаги:

Магда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она протянула руку и спросила:

— Papa уговорил вас?

Синие, сильные внутренним отблеском глаза смотрели доверчиво и просто. Узкие, еще не вполне оформившиеся плечи сутулились зябким пожатием под легким шелком платья. И вся она почувствовалась мне на этот раз милой и открытой: не так, как тогда на веранде. Я ответил поэтому уже без той уверенности, с которой ответил бы Бреверну.

— Нет, Магда Густавовна, я не смогу принять этих обязанностей.

Она откинула голову удивленно.

— Вы не хотите помочь мне?

— Помочь?.. Я был бы рад... но не в тех формах, о которых говорил ваш батюшка.

Бледные щеки чуть порозовели.

— Я чувствую, что отец опять сделал какую-то гафу. Вы должны его извинить, он часто бывает... неловок в общении. К тому же, конечно, тут есть... — она запнулась... — что может затронуть...

— Если вы разумеете вопрос о найме, вы ошибаетесь, баронесса. Здесь дело не в оплате, а в том, за что она предлагается.

— Какие вы говорите слова! Это даже жестоко. И по отношению ко мне это несправедливо и нехорошо. Мне так хочется работать с вами.

— Чтобы получить «последний лак»?

— Что? — недоуменно приподняла брови Магда. — Я говорила, что père сделал какую-то грубость. Какой лак? Я не понимаю. Речь идет о том, чтобы помочь мне в том, что я делаю и думаю.

— О чем же вы думаете?

— О чем можно думать? О жизни.

— А делаете?

— Я работаю над переводом цикла бретонских легенд.

Она сузила зрачки пристальным взглядом:

Ma ne t’euz ked amavet anutad

Ma rai d’id ana ont ar mabanat.

— Какую же я могу вам оказать помощь? Я не понял ни звука из того, что вы прочли.

— Я переведу вам, — попрежнему пристально глядя, сказала Магда:

Если ты не знал отца,

То сын тебе себя покажет, —

Я в том порука.

Она выждала, явно следя за выражением моего лица.

— Плохой перевод, не правда ли? Слова меня не слушаются. Вы научите меня править ими, да?.. Вас не удивляет, что я увлекаюсь бретонскими преданиями, когда нам грозит русская революция?..

— И они — о революции! Это поветрие, это мор, это — повальная болезнь.

Бреверн смеялся, стоя на пороге.

— Вы согласовались, я вижу. Может быть, вы не откажетесь пройти к баронессе и взять более точные сведения. Как метод это было бы правильно, не правда ли?

— Мы «согласовались», — ответила за меня Магда, — но я никогда больше не буду давать тебе поручений, отец. Пройдемте в самом деле к maman: она — мой церемониймейстер, без нее нам трудно будет выбрать дни. Два раза в неделю вас не затруднит? И, может быть, вы теперь же просмотрите моих бретонцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У старой баронессы я пробыл недолго: к четырем я должен был поспеть на примерку к Шаповаленко, иначе — литовский мундир не будет к вечеру готов.

ГЛАВА XI

ДАШИН РАЗГОВОР

Откуда и как затянулась в душу муть — не знаю. Но еще у Шаповаленко, когда он, плоским мелком, метил по лацкану, куда переставить крючки и как чуть-чуть ушить складки мундирной юбки, — стало темно и тягостно. Когда становится мутно на душе — верный признак: в чем-то за собой недоглядел. И, чтобы разошлось, чтобы найти, где саднит, — надо хорошенько, пристально подумать; лучше всего — подумать вслух. Так легче и вернее. Итти завтра с мутью в душе нельзя. Вечером я прошел к Даше: при ней легко думать: она слушает чутко и хорошо.

Дашина комната — в квартире акушерки, Марьи Тимофеевны. Марья Тимофеевна — красивая, полная: ямочки на щеках, ямочки на локтях; раньше была содержанкой какого-то него купца, нето банкира. Где ее судьба свела с Дашей, не знаю; но вышло из встречи этой, что в таких случаях полагается: Марья Тимофеевна от Дашиных глаз устыдилась постельной жизни. Даша ее на акушерские курсы готовила, Марья Тимофеевна курсы кончила, стала «жить трудовою жизнью» и — поскольку практика не слишком кормила — вернулась предопределенным путем к исходной точке: опять у нее в комнате — двуспальная кровать с высоко взбитыми пирамидкой подушками, — и открывает она дверь в кокетливом пенюаре, заботливо запахивая на груди слишком глубокий — не по «новой» жизни — вырез. Мы об этой «реставрации Бурбонов» знаем. Даша не замечает, как не замечает ничего бытового: даже собственных развалившихся сапог. Если бы за ней не присматривала организация, она, наверно, ходила бы босая. Партийцы Марью Тимофеевну одобряют: квартира — на хорошем счету у швейцара: поздние гости щедры на чай; конспирации — это на руку. Для печатания на гектографе надежней места, чем у Марьи Тимофеевны, — нет.

Марья Тимофеевна открыла дверь, запахиваясь, как всегда, к самому горлу, как всегда скромно опуская глаза: с тех пор как она «в новой жизни» — она перестала смотреть прямо. Это мне — сейчас только подумалось: от внутренней слякоти.

— Дома?

— Дома.

Повезло хоть в этом. А то ведь, когда распустишься до мути — ничего не дается: хоть садись, сложа руки.

К Даше ход по