Книга Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

вокруг крыши ласточки, рисуя в воздухе смелые, крутые зигзаги, и размышляет о том, что жизнь, в сущности, — это цепь кровавых и жестоких злодеяний.

«Даже самая идиллическая и почитаемая людьми птица, гнездо которой приносит, по преданию, счастье и о которой дети уже в первых школьных тетрадях пишут восторженные стихи, даже эта маленькая чернокрылая птица, щебечущая под крышами домов и колоколен, по сути дела ничем не отличается от акулы. Милое щебетание в предвечерних сумерках означает по сути дела грозный сигнал в мире мушек, на которых молниеносный взмах ее крыльев наводит такой же ужас, как на нас рык тигра в джунглях. И так всюду и везде — рычат, плывут, летят и глотают. Акулы кормятся тунцами, тунцы — мелкой рыбешкой, мелкая рыбешка — мухами, ласточки едят комаров, комары несут заразу, и все это переходит одно в другое и борется одно с другим по каким-то совсем уже странным законам — глупо, как в детской басне Эзопа.

Растут грибы под старыми дубами, люди едят эти грибы, а потом, отравившись, по три дня корчатся от боли, как, скажем, отравилась в четверг жена портного Анна, и неизвестно еще, останется ли она жива.

У коров — сибирская язва, все кругом сопатое, ящурное, грязное, больное метилем, все гниет в болоте, у всего есть рога, густая шерсть и мех, один только человек в этом животном царстве гол, как эллинский мрамор, с невиданными и нереальными представлениями о красоте собственного тела и о красоте мира вокруг себя. И все равно вокруг этого голого человека мерцает загадочный нимб каких-то неизменных человеческих свойств; и можно рассматривать вещи в одной плоскости, в причинной связи явлений, в смене образов, которые рождаются один за другим, как круги на воде от брошенного камня, а можно смотреть и отвлеченно, подобно той старой колокольне, что поет сейчас в Костаньевце свою песню времен Ренессанса о кардиналах и католических церквах. И еще существует паннонское болото, и над ним воздушная трасса: Лондон — Бомбей, и он сам, художник-академик Сигизмунд Латинович, назвавший себя Филиппом и подписывающийся Philippe, приехавший на побывку к матери, бывшей сиделице табачной лавки; а вон там глупый Мишко ведет быка Султана, которого он, Филипп, вывел из горящего хлева, и все это неясно и запутанно; и если вообще есть что-то ясное в происходящем, то это лишь эмоции художника. Воплощение эмоционально воспринимаемой материи в определенные формы, и больше ничего!»

Сидит Филипп в сумерках вечера и слушает, как на трубе соседнего дома аист щелкает клювом, точно кастаньетами, слушает отчетливо доносящиеся голоса пастухов с ручья, где поят скотину, смотрит, как хищно летают вокруг трубы прожорливые ласточки, и чувствует, как живо и чарующе отражается все это в его душе. Точно птицы, кружатся образы и над ним, и над его похоронным настроением и внутренней подавленностью, и над виноградниками, полями и лесами, что тонут в тяжелой бархатистой зелени старинного дамаста и сливаются с коричневой тканью далей.

По шоссе, по ту сторону живой изгороди и забора, прошли виноградари с опрыскивателями за плечами. У одного из них вдруг ярко зарделась в сумерках трубка, отчего лицо стало кровавым, точно с него содрали кожу. Тихо и неслышно пепельные сумерки поглотили виноградарей в тяжелых, одубелых и позеленевших от медного купороса опанках, точно выкованных из меди. Зеленые медные опанки, удаляющиеся силуэты, притушенные серой пеленой вечера, в красном отсвете горящих трубок — перед Филиппом возникла акварель, пожалуй, слишком мягкая, почти женственная в оттенках, но необычайно богатая красками, просто залитая нездоровыми, пылающими бликами. И все чаще ему всюду виделись картины: озаренные последним румянцем заката три зрелых персика в зеленоватой тарелке с синими цветочками на клетчатой красно-синей скатерти — яркая палитра угасающего в предвечернем золоте дня; волнующиеся от порывов ветра, созревшие нивы в мирно гаснущем ясном просторе; окровавленные рыбы с огненными жабрами на фоне зеленоватой стены в посеревшей от старости цинковой миске, прикрытой мокрым листом потрепанной газеты, на которой можно еще разобрать расплывшиеся черные силуэты непонятных иероглифов. И листья, и ветви, и щедрые дары солнечных дней, и тихая жизнь за выстиранными скатертями, мелькание бледных, больных лиц, тишина закатов — все просилось на полотно, а за всем этим, точно скрытые серебристо-золотой вуалью, поблескивали беспокойные глаза женщины. В ней видел Филипп причину своего беспокойства, всеми фибрами души чувствовал, что этот наплыв эмоций вызывает в нем женщина с нервными пальцами, хрупким станом и загадочным взглядом живых глаз.

С самого начала, еще в ранней юности женщина приводила Филиппа то в мрачнейшую меланхолию, то в экстаз, и он испытывал то глупый восторг, то отчаяние и, уничтоженный, сломленный, на грани самоубийства, ползал, как раздавленная улитка, лишенная домика, склизкая, раненая. Утренние мессы, исповеди и причастия в те давно ушедшие дни — все было заполнено мечтами о женщине, как девичьи альбомы — ароматом локонов и фиалок. И те давние исповеди и причастия были первой ложью и первым святотатством, потому что утаивался смертный грех: пылкие мечты о девочках, грешные, безумные мечты о прикосновении тел и о наслаждениях, которые таит лоно этих непостижимо таинственных существ. И во время церковных служб и вечерних молитв, когда маленькие господни причетники, помахивая серебряными кадильницами, несли шелковые, золотом шитые балдахины и хоругви, все было пронизано блудливыми мечтами о величайших тайнах плоти, и эти тайны, словно ядовитые змеи, ползали по первым книгам, по святым картинам, ими были отравлены первые тайные разговоры в темных закоулках дворов и улиц. Епископская церковь с ее сенью, капитульские звонницы, перезвон колоколов на престольный праздник между рождественским и великим постом, а рядом — грязная, навозная, скотская равнина с мордами божьих тварей и гамом коровьих ярмарок, и тут же шныряют гимназистики с непристойными вырезками из календарей и загадочных молитвенников: то дьявольское наваждение в виде сплетенного клубка блудящих ведьм, то златокудрая Венера в фаустовской реторте, то дивный акт в трехцветной печати, украденный кто знает из какого запертого комода, — спящая голая богиня с лебедем, обольстительно прикрывающаяся изящно согнутой рукой.

Среди изобилия крестьянской варварской равнины — гор капустных голов, тыкв, гороха, масла, зелени, яиц, рыбы, мяса и сала, штабелей жирных кровавых свиных и бараньих туш, тучных рыбин и птицы — живет гимназист, целыми днями он бродит по песчаному берегу реки в надежде разыскать в наносах ила маленькую бронзовую фигурку Афродиты, которая спит, заложив руку под пышные волосы. (Товарищ Филиппа нашел фигурку нагой богини в песке на пляже, и это было самым крупным событием в анналах епископской гимназии за последние пятьдесят лет.)

Вся атмосфера вокруг табачной лавки была нездоровой,