Книга Ухожу на задание… - Владимир Дмитриевич Успенский

Козырнул в ответ на приветствие, спросил весело:

— А, молодая гвардия? С нами на иностранца?

— Нет, провожу вас и с Чапкиным по терминалу пройду.

— Понятно, — кивнул Шилов. И к бойцам: — Сержант, все готовы?

— Так точно.

— За мной.

Короткая цепочка пограничников двинулось к судну, уже привалившемуся бортом к бетонной стенке. Впереди — Шилов, казавшийся немного нескладным из-за своей чрезмерной высоты и худобы. Следом — стройный чернявый красавец Агаджанов, форма щегольски подогнана умелым портным. Замыкал цепочку коренастый ефрейтор Кондин, такой широкий в плечах, что старшина с трудом подобрал для него китель.

Едва с борта спустили трап, пограничники сразу поднялись на судно. На пирсе остался лишь Кондин. Четко повернулся кругом и застыл у нижней ступеньки трапа.

— Монумент! Кедр сибирский! — не без зависти произнес Чапкин. — На прошлой неделе грек здесь грузился, один ихний матрос под ноги Кондину картинки сыпанул. Вроде случайно. Цветные, и с такими штучками, что волосы на голове шевелятся. Слов не хватят, чтобы сказать, какая похабщина! Любопытно до ужаса. А Кондин наш как сейчас: лицо каменное, глазом не поведет… Матросы там крикливые были, смеются, прыгают по палубе, на пальцах показывают. Только Кондин — как изваяние. Ноль внимания. Ну, те и утихомирились. А потом убрали свои картинки.

— Сами догадались?

— Нет, сказано им было, чтобы не засоряли причал. А я Кондина спрашиваю в казарме: «Ну, нагляделся всего такого?» А оп отвечает: «Не смотрел». — «Совсем?» — «А чего на пакость смотреть?» Это он точно, он такой, товарищ прапорщик.

— А вы вот успели увидеть? — усмехнулся Сысоев.

— И не хотел бы, да тянет, словно магнит. Ну я и решил: нарочно буду разглядывать.

— Зачем?

— Для закалки нервов. Сержант советовал. Сперва производит впечатление, а потом, дескать, привыкаешь и не действует. По-моему, правильно. А непонятно мне, товарищ прапорщик, только одно: неужели те, кто такие картинки подсовывает, журнальчики всякие, неужели они всерьез верят, что сагитируют нас на «сладкую жизнь»?

— Считают, что на кого-то подействует, врежется в память, поманит…

— Оно, конечно, иного человека от хрена тошнит, другой без хрена есть не садится.

— А Кондин просто выше всяких пакостей.

— Ну, Гриша у нас монумент, — уважительно повторил Чапкин.

А Олег, скрывая улыбку, подумал: много ты знаешь, молодой солдат! Видел бы ты Кондина год назад, когда он служил на заставе. Характер у сибиряка крепкий, в какую сторону ни поверни. Вот и намучился он тогда со своим характером и других помучил. Командиров и политработников. Срыв за срывом. Недели две все нормально, а потом будто подменят его. Становится вялым, равнодушным, двигается как во сне. Расспрашивали, беседовали с ним, наказывали, а он только рукой махнет: «Мне все равно». Хмурый, насупленный, слова никому не скажет. И норовит в одиночестве остаться.

Сысоев тогда только вступал в новую должность. Подполковник Дербаносов предупредил: вот такой трудный случай. Рядовой Кондин прибыл на службу с отличными характеристиками. Грамотный, закончил техникум. Считался активным комсомольцем. А тут не заладилось. Вопрос стоит об исключении из комсомола со всеми последствиями. Жизнь у парня может сломаться.

И попросил начальник политотдела своего нового помощника, чтобы присмотрелся к солдату, попробовал понять причину странного поведения.

Это и было самое трудное. У Кондина не только равнодушие, но и недоверчивость проявлялась, неприязнь к людям. Надоели ему с приставаниями. Отвечал казенно: «Так точно…», «Никак нет…», «Мне все равно!». Больше от него ничего не добьешься. Олег чувствовал — нервы у солдата на пределе. В глазах — глухая тоска. Как бы глупостей не наделал.

Сысоев попросил тогда непосредственных начальников Кондина оставить солдата в покое, не тревожить несколько дней. Кондина к этому времени с заставы в отряд перевели, а Сысоев съездил на его прежнее место службы, поговорил там с комсомольцами, с солдатами, которые хорошо знали Григория. И выяснил, что из родных у Кондина только старшая сестра и жена. Живут в одном селе. Перед самой службой свадьба была, и жену свою Григорий очень любит. С фотографией не расстается. Получит письмо от своей ненаглядной — сияет от радости. Сестра письмо пришлет — Григорий сразу померкнет, насупится, по ночам стонет, зубами скрипит…

Обдумав предстоящий разговор, Сысоев зашел в казарму, будто случайно встретил Кондина:

— А, это вы? Загляните ко мне.

Кондин тяжело опустился на стул, пустым взглядом уставился в угол комнаты, всем своим видом показывая: говорите что хотите, не в первый раз, потерплю. И такая безысходность была у него на лице, что Олег забыл все правильные, заранее приготовленные слова.

— Плохо, Гриша? — спросил неожиданно.

Солдат даже вздрогнул: не ожидал такого искреннего, проникновенного вопроса. Дрогнули его губы.

— Ой, плохо…

— А я, знаешь, маму свою схоронил недавно, — продолжал Сысоев, думая, что говорит не по делу. Но остановиться уже не мог. — И знаешь, что я понял? Все на свете поправимо. Все можно перетерпеть, перебороть, изменить. Непоправима одна только смерть. Мысль вроде бы простая, но вот когда до нее дошел. А ведь мы с тобой почти ровесники?

— Да, — сказал Кондин. — Я с отсрочкой призывался. По семейным обстоятельствам.

— Ребенка у тебя нет?

— Если бы был!.. А то ведь одна она! Все вечера свободные. И Васька, стервец, клин бьет… Э, да что там! — махнул он рукой. Умолк на несколько секунд, но горечь и боль, так долго мучившие его, прорвались наконец и хлынули неудержимо: — Знал бы я раньше, я этого Ваську… Девчонок незамужних ему мало! Ну и она хороша! Самодеятельность у нее. На сцене вдвоем пляшут, потом домой ее провожает. Сестра пишет — на все село разговоры. Привез себе Кондин из города кралю залетную…

— Не любит ее сестра?

— Разные они. Сестра меня на ноги ставила, горя хлебнула. А Рита единственная у родителей. Сама радуется, и вокруг нее радость.

— Разве это плохо?

— Наоборот… Только вроде легковесной она кажется, ну и заглядываются всякие, вроде Васьки.

— А она что пишет?

— Ну, скучает, — запнулся Кондин.

— Любит?

— Любила… Теперь не знаю.

— Веришь ей?

— Как не верить-то! — с болью вырвалось у Григория. — Откровенная она, доверчивая… Да ведь всякое может бить. Сестра навет возводить не станет… А я подумать о таком не могу. Лучше разбежаться — да головой об стенку. Честное слово, товарищ прапорщик!

— Фантазируй поменьше. Придумать-то все можно.

— Мне на один вечер, на часок в село бы… Услышать, о чем они с Васькой… Понял бы и рубанул сразу: так или этак.

— За час ничего не поймешь. И за вечер — тоже. Только дров сгоряча наломаешь.

— Я горячиться не буду. Мне ясность нужна. Не могу, когда