Книга Солнечная ночь - Нодар Владимирович Думбадзе

рыбками, — моя добрая, красивая мать.

— Мама-а-а-а! — кричу я и просыпаюсь...

...Утром мать одевает меня, кормит и после долгих наставлений пускает во двор. Во дворе растет высокая акация. Я скидываю башмаки, не сводя глаз с нашего балкона, и карабкаюсь на дерево. Набиваю карманы цветами акации, быстро спускаюсь вниз, сажусь в тени небольшого сарайчика (здесь Мамед храпит свое дворницкое имущество) и принимаюсь с наслаждением уплетать пахучие, сладкие как мед цветы.

— Што ты делал, малшык! Ты совсем глупый голова, да? — слышу я голос Мамеда.

У меня холодеют руки и ноги.

— Сичас же бросал, слышал? Один маленький муравей скушал, потом твой живот как болит, ты знал? Бросал быстро! Дурак!

Мамед хватает меня за подбородок. Я закрываю глаза и выплевываю разжеванные цветы.

— Ай-ай! Какой хороший малшык, какой глупый дело делал! — сокрушается Мамед.

— Дядя Мамед, в мешок меня не посадишь? — спрашиваю я.

— Где мешок? — спрашивает Мамед.

— Милиционера не позовешь?

— Милисия? Милисия позвать, если акасия кушал!

— Нет, нет, не буду!

— Вот молодец! Если ты кушать хотел, хлеб и сыр кушал!

Мамед направляется к своему подвалу, что-то говорит жене, потом возвращается с куском сыра и краюхой черного хлеба в руках.

— Кушал! — протягивает он мне хлеб и сыр.

Тут же вертится, скулит белый пес Мамеда.

— Кушал скорей, а то собак отнять! — смеется Мамед.

Потом он берет метлу и уходит. Я набиваю рот хлебом, откусываю сыр и ем. Боже, как вкусно!

— Темур! Ты что там жуешь? Брось сейчас же и поднимайся домой! — кричит мать.

— Иду! — отвечаю я и не двигаюсь с места.

— Кто тут Барамидзе? — спрашивает вышедшая из ректорского кабинета секретарша Тина.

— Я! — отвечаю я, вставая.

Тина щурит свои близорукие глаза, пристально разглядывает меня и потом кивком головы указывает па дверь: «Входите!»

...У огромного письменного стола сидели двое — секретарь партийного бюро нашего факультета и ректор. В таком просторном, светлом и богатом кабинете мне никогда еще не приходилось бывать, да и ректора я впервые видел так близко. У меня вспотели ладони, и в коленях почувствовалась неприятная дрожь.

Ректор встал. Это был очень высокий лысый мужчина. Бросались в глаза густые, лохматые брови на его строгом лице.

— Вот это и есть Барамидзе, — сказал Давид и улыбнулся.

— Садись! — сказал ректор, указывая па тяжелое кожаное кресло.

Я остался стоять у двери.

— Садись, Барамидзе! — повторил Давид.

— Ничего, я постою, — проговорил я.

— Слушай, парень, тебе говорят, подойди и садись! — сказал ректор.

Я подошел к столу.

— Здравствуйте!

— Здравствуй! — подал ректор руку.

Я быстро вытер о брюки ладонь и протянул руку. Ректор улыбнулся.

— Мужик! — обернулся он к Давиду.

Я сел.

Наступила тишина. Ректор взял огромный красный карандаш и стал выводить в своем блокноте какие-то фигуры.

— Как звать? — вдруг спросил он.

— Теймураз! — ответил я, вставая.

— Сиди, сиди! — жестом приказал ректор.

Давид просматривал газету. Ректор молчал. Так продолжалось несколько минут. Страх и беспокойство все больше овладевали мной. Во рту пересохло. Я несмело огляделся. В углу стояли высокие деревянные часы. Массивный медный маятник раскачивался медленно, словно нехотя: тик — налево, так — направо... В другом углу на небольшом круглом столике стоял розовый графин с водой. Ах, если б можно было выпить стакан воды! Чем дольше я смотрел на графин, тем сильнее хотелось пить. Наконец это желание стало столь непреодолимым, что я не выдержал:

— Уважаемый ректор!

— Слушаю.

— Можно воды?

— Пожалуйста!

Я подошел к столику. Налил и выпил один стакан, второй...

— Оставь немного и для нас! — сказал ректор.

Я поставил стакан, отдышался.

— Что, у тебя дома нет воды? — спросил ректор.

— Есть, — смутился я.

— Ладно. А теперь расскажи все, как было! — сказал строго ректор и приготовился слушать.

— Уважаемый ректор, я не виноват...

— Ты знаешь, о чем я спрашиваю?

— О собрании, — проговорил я и покосился на Давида.

— О собрании мне Давид рассказал. Об этом мы поговорим позже, со всеми... Расскажи, как ты, напившись, собирался избить соседа!

Ректор насупил брови и резким движением наклонился вперед. Теперь он был похож на сидящего на скале и готового взлететь орла. Его все равно не обманешь, он, конечно, знает все. Разумеется, Абибо позвонил ему. Что ж, если меня собираются исключить, ври не ври — все равно исключат. Скажу правду. Может, поверит, поймет... Он должен понять.

— Клянусь мамой, я не был пьян!

— Не пьешь?

— Пью... Но тогда я и капли в рот не брал!

— Тем хуже для тебя! Значит, ты шел к нему сознательно?

— Да, сознательно.

— Почему?

— Неделю тому назад, уважаемый ректор, из колонии бежали заключенные. Двоих застрелили, троим удалось спастись. Один из спасшихся — мой друг, мой школьный друг...

— Этого друга — вора, бежавшего из заключения, арестовали в твоем доме. Так, Барамидзе?

— Да, в моем доме. О том, что он у меня, знали лишь я, мама и Абибо.

— Абибо Тодрия — ответственное лицо. Он был обязан поступить так!

Сердце у меня упало. Все! Конец! Напрасно я ему рассказал — он ничего не понял! И что, собственно, ему понимать, когда для него все ясно — «он был обязан!». Вот так. Ничего я больше не скажу!

— Дальше, Теймураз? — спросил Давид.

Я сидел, опустив голову, и молчал. Ректор встал, прошелся по кабинету, потом подошел ко мне и сказал:

— Расскажи. Только говори правду!

Я не ответил.

— Барамидзе, уважаемый Давид мне кое-что уже объяснил, но я хочу узнать все, прежде чем приму меры.

Я молчал.

— Темо, мы хотим помочь тебе, помоги и ты нам! — попросил Давид.

— Не нужна мне ничья помощь, я скажу правду. Таверу я не видел шесть лет. Теперь он бежал из тюрьмы и пришел ко мне. Он не хочет быть вором, он хочет учиться... А Абибо — бессовестный, подлый человек! Я убью его!..

У меня сперло дыхание, губы задрожали. Ректор и Давид изумленно смотрели на меня.

— Объясни толком, в чем дело! — обнял меня за плечи ректор.

— Тавера подал тысячу заявлений — просил простить, поверить ему.