Книга Лунная нить - Изабель Ибаньез

– Ты все равно не поймешь, – сухо говорит Руми. – Быть избранным в качестве жертвы Инти – самая большая честь, которая может выпасть человеку. Конечно, это грустно, но из всех жителей Инкасисы Его Сиятельство выбрал именно ее. Он знает, что ее благородство и красота порадуют нашего бога. – И, перейдя на шепот, он добавляет: – Она – идеальный выбор. Совершенство.

Его бросает от отчаяния к обожанию в считаные секунды. Но в конечном итоге верность королю все-таки перевешивает переживания по поводу казни Тамайи.

– Как ее убьют?

Его губы на мгновение искривляются от отвращения, но он тут же берет себя в руки.

– Это не убийство.

– Как скажешь. Так что с ней сделают?

Он напрягается, но его голос по-прежнему звучит беззаботно, будто мы обсуждаем сегодняшний завтрак:

– Сначала будет церемония в ее честь на площади Солнца, а потом ее отведут на вершину горы Кольки Орко.

Я с отвращением фыркаю.

– Где она будет обречена замерзнуть насмерть?

– Где ее задушат.

Я в ужасе смотрю на Руми.

– Тебе не понять, – повторяет он.

Да, мне действительно никогда этого не понять. Наши миры разделяет непреодолимая пропасть. Бог Инти жесток. Луна никогда не потребовала бы подобных зверств от своих последователей.

– Что ж, тогда можно ее поздравить, – с издевкой говорю я. – Сможешь передать это принцессе? Король вряд ли хотел бы, чтобы мы с ней подружились.

Руми поджимает губы.

– Ну, его вполне можно понять. Давай я отведу тебя в комнату. Ужин уже должен быть готов.

Уходя из сада, я замечаю знакомого стражника. Он стоит недалеко от нас на траве посреди ярких розовых цветов. У него на плечах сидит мальчик и заливисто смеется. Малыш пытается раскрутить миниатюрную пращу, но камни попадают в основном в голову стражнику.

– Один из твоих стражей, – говорит Руми. – Педру с сыном. Он очень болен.

Я отвлекаюсь от хохочущего ребенка.

– Кто?

– Сын Педру, Ачик.

– Ты не можешь исцелить его?

– А тебе-то что? – буркает Руми.

Я стискиваю зубы. Несносный лаксанец.

Когда он открывает боковую дверь, уголки его губ едва заметно приподнимаются. Мы молча поднимаемся на третий этаж. В какой-то момент он отвлеченно берет меня за запястье и приглядывается к следам от веревки. Руми медленно проводит указательным пальцем по содранной, раздраженной коже. По спине пробегают мурашки, и я съеживаюсь от его прикосновения. От странного запаха его одежды и внимательного взгляда.

– Кокосовое масло поможет сгладить шрамы, – говорит он. – Но полностью убрать их не получится.

– Хорошо, – отвечаю я.

Он снова настроился на меня. Вкрадчивый и чуткий. Руми-целитель хочет залечить мои раны. Правда, он не знает, что у меня уже есть несколько других шрамов: годы упражнений с оружием не прошли даром. И я не против следов на запястьях. Каждый шрам – отдельная история. Те, что я получила тогда, на площади, напоминают о жизни Аны. Это последняя часть ее истории. Я всегда буду помнить, как она закончилась.

Когда мы возвращаемся в мою комнату, Руми открывает дверь и жестом приглашает меня внутрь. Но я не двигаюсь с места.

Я израсходовала два больших клубка шерсти, пока ткала гобелен прошлой ночью. Но чтобы написать новое послание, потребуется еще несколько футов. Надеюсь, в следующий раз это будет сообщение о том, что я нашла Эстрейю.

– Что такое, кондеса? – нетерпеливо спрашивает Руми.

– Мне нужна еще шерсть.

– Сочувствую, – отвечает он, скрестив руки на груди. – Даже не проси.

Особенно после того как я «бахвалилась» сегодня. Нужно придумать, как снова расположить его к себе. Убедить, что я не имела в виду ничего плохого. По крайней мере, в том смысле, в котором он думает.

– Я всего лишь хотела помочь.

Зря я это сказала. Он снова отстраняется от меня.

– Хотела помочь? – невесело усмехается он. – Это говорит иллюстрийка, чей народ угнетал нас сотни лет. Ты вообще слушала, о чем я рассказывал?

Это несправедливо. Лично я никогда не обижала лаксанцев. Ни разу не расстроила свою няню. И вообще очень ее любила. Давала милостыню бездомным лаксанцам, которых видела на улицах Ла Сьюдад. После мятежа. После того как погибли мои родители и я потеряла все и всех.

Но тут в моей памяти всплывает неожиданная картина. Воспоминание из ранних лет, которое долгие годы скрывалось в глубинах сознания. Я вижу протестующих лаксанцев. Они бросают непосильную работу и перекрывают улицы. Никто не может никуда поехать или купить что-либо: весь город охвачен протестами. Они требуют честной платы.

С трудом сглотнув, я отвожу глаза от пристального взгляда Руми. Воспоминание о бунтующих лаксанцах заполняет все мои мысли, и я никак не могу избавиться от него. Пытаюсь представить, как им жилось при иллюстрийской королеве.

– Я не создавала эту систему; я родилась в ней, – наконец говорю я.

По-моему, это уместное замечание.

Лицо Руми выражает противоречивые эмоции. Вспышка гнева – и он резко прищуривается, потом немного приподнимает брови, словно раздосадован, но через мгновение лоб разглаживается, и он стискивает зубы.

– Пожалуйста, замолчи, пока я не сделал того, о чем пожалею. Por favor.

– А что я такого сказала? – возмущаюсь я, уперев руки в бока. – Если ты не объяснишь, то как я пойм у…

– Я устал от постоянных объяснений, – сухо отвечает Руми. – Год за годом, год за годом. И никто даже слушать не хочет. Почитай об этом сама, тебе что, так трудно? Тогда и обсудим все, что тебя интересует.

Со мной никогда не говорили на эту тему так открыто. Интересно, что бы я почувствовала, если бы меня попросили объяснить, почему я недолюбливаю лаксанцев? Я бы не хотела обсуждать моих погибших родителей с кем попало. Снова делиться с кем-то своей болью.

– Где книга, которую я дал тебе, кондеса?

Я зажмуриваюсь. Она осталась в подземелье. Когда я снова открываю глаза, его губы изгибаются в печальной улыбке.

– Так я и думал.

Руми разворачивается и, не оглядываясь, уходит, а я так и стою, думая об этой проклятой книге.

Он заворачивает за угол, и ко мне тут же подходят стражники. Быстро вернувшись в свою комнату, я захлопываю дверь и прижимаюсь к ней спиной. Лучше бы я думала о том, где достать новую пряжу и как отправить Каталине очередное послание. Но у меня никак не выходит из головы эта грустная искривленная улыбка и книга, которую я даже не потрудилась открыть. Книга, которая так и осталась лежать в сырой холодной темнице.