Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вера Михайловна была очень любезной хозяйкой, но не забывала того, что ее наиболее интересовало: о снабжении и оборудовании своей лаборатории, и, пока мы обедали, она возвращалась — то по одному, то по другому конкретному поводу — к этому вопросу и успела набрать кучу обещаний. Я лично находил это вполне естественным со стороны научного работника, который знает себе цену, знает, что может сделать много, знает, что жизнь коротка и время дорого, и старается во что бы то ни стало добыть нужное. Но всюду эта настойчивая требовательность Веры Михайловны встречала отпор — и в Москве, и в Париже, и в Америке. Отпор этот ей оказывался людьми, которые научно не стоили ее мизинца, которые ничего не делали и, несмотря на великолепные возможности, так-таки ничего не сделали и которые, однако, старались свести почти к нулю снабжение для Веры Михайловны.

Навашин, прекрасный ботаник, тонкий цитолог, не понимал, что работа над животными требует иных средств, чем растительная цитология; кроме того, имея у себя в институте кучу научных убожеств вроде Перова, Боссэ и др., он не мог «обижать» одних и покровительствовать другой: сейчас же поднимались крики о несправедливости и направлялись по партийной линии. Петров получал выговоры, вызывал одних, успокаивал других и старался наскрести что-нибудь, чтобы добавить специально для Веры Михайловны. Всем казалось, что она снабжена лучше других, а она, привыкнув к американской мерке, считала себя очень обиженной и обделенной. Так получалось, что значительная часть рабочего времени Ф. Н. Петрова, С. Г. Навашина и В. А. Костицына уходила на заботу о Вере Михайловне, а она все-таки бывала недовольна.

Вера Михайловна привезла с собой литографированные лекции из University Extension[1533] Колумбийского университета. С большой помпой она сообщила об этом всюду — в Кремле, Наркомпросе, Главпрофобре; повидала наркомов, нашего наркома, Яковлеву; заручилась «записками» сверху вниз; вызвала большое движение и большую… враждебность, потому что вопрос о заочном образовании совершенно не был у нас новым. Еще до революции существовали общественные организации, создавшие программы, комиссии, курсы и выпустившие много первоклассных книг для направляемого самообразования. Покойный Тимирязев в своем проекте реорганизации университета, проекте, в значительной мере принятом Наркомпросом, рассматривал эту задачу как третью по важности в деятельности университета.

Материал Веры Михайловны был направлен в один из органов Наркомпроса на ознакомление и отзыв. Отзыв был не очень блестящий: лекции грамотно составлены, но совершенно не удовлетворяют нашим педагогическим требованиям и нуждам нашей молодежи: целью американской организации была подготовка низших и средних кадров для практической деятельности; нашей задачей являлась помощь неуниверситетской молодежи в достижении подготовки любого типа, не исключая и высшего образования. Насколько я мог ознакомиться с этим материалом, отзыв был в общем справедлив, но Вера Михайловна не понимала этого, шумела и приобретала вредную репутацию беспокойного человека и притом совершенно зря.

Вера Михайловна скомпрометировала себя настойчивостью и в другом вопросе: ей захотелось во что бы то ни стало быть членом коммунистической партии, и для этого она делала бесчисленные визиты, часто — к людям, в этом деле бесполезным. И, наконец, ей всюду хотелось все видеть и все знать, что везде вредно, а особенно — у нас; таким образом у нее создалась репутация опасная: журналистка, а может быть, и чего-нибудь похуже. Всякий раз, как она обращалась ко мне за содействием в каком-нибудь предприятии этого рода, я отвечал ей: «Оставьте коммунистическую партию в покое; вас не примут, и вы получите по носу. Не суйтесь, куда не надо; сидите на своем деле. Право, не стоит зря разбивать ваше время»[1534].

* * *

7 января 1951 г.

Я не помню точно, когда и как началась твоя работа у Веры Михайловны, было ли это осенью 1925 года или в начале 1926 года. Вера Михайловна поставила условием, чтобы ты явилась с приданым в виде микроскопа и притом микроскопа хорошего. Мне удалось найти для тебя очень хороший микроскоп в Геофизическом институте, где он лежал совершенно без дела. И я, и ты думали, что, введя тебя в работу, она постарается как-нибудь сделать ее понятной для тебя. Я всегда думал и думаю, что технический персонал должен понимать то, что делается, и от этого бывает в выигрыше и патрон, и подчиненный, и сама работа. С этим теоретически Вера Михайловна была согласна (может быть, это была чисто словесная уступка духу времени и места). Практически она никогда не давала никаких объяснений, а говорила: «делайте то-то и то-то». Еще тебе, страха ради, соблаговоляла дать несколько пояснений, хотя и раздражалась каждым твоим вопросом, но с Тальгрен совершенно не стеснялась, и та, уходя от нее, понимала не больше, чем в самом начале.

Со своей собственной дочерью Вера Михайловна была особенно капризна, груба и замкнута. Как-то, это было весной 1928 года, приходит ко мне Вера Евгеньевна с просьбой перевести ее от мамаши куда угодно: хуже не будет. «Позвольте, — говорю я ей, — во всем мире вы не найдете лучшей школы: у вашей матери огромная интуиция, смелая инициатива, блестящая техника; она ставит первоклассные проблемы и уверенно идет к их экспериментальному разрешению». Она расхохоталась и ответила: «Знаете ли вы, что я делаю? Маме нужны для ее опытов человеческие зародыши, и с утра я отправляюсь с ведром по московским госпиталям, где делаются аборты, для того, чтобы вылавливать в помойных ведрах то, что нужно для мамы. Этот обход иногда берет весь рабочий день. Вернувшись, я не получаю благодарности, если улов хороший, и слышу, что я — никуда негодная идиотка, если улов неважный. Беру метлу, привожу в порядок лабораторию, убираю на столах, мою руки и ухожу вместе со всеми. Вот уже сколько месяцев я работаю в этой лаборатории и никогда ничего другого не делала. Никогда ни одного слова пояснений от мамы ни я, ни Тальгрен не слыхали. С вашей женой она хоть немного стесняется».

В то время ты была уже в Париже; осенью, когда мы увиделись, ты подтвердила полностью рассказ Веры Евгеньевны. Удовлетворяла ли тебя эта деятельность? До некоторой степени — да. До самого нашего отъезда за границу в мае 1927 года ты ходила в лабораторию с величайшей регулярностью, дома читала биологические книги из нашей библиотеки, которую я все время пополнял (может быть, не всегда удачно) биологическими новинками, и было твердо решено, что так или иначе ты должна получить правильную школьную биологическую подготовку. Когда мы говорили об этом с Верой Михайловной, она отрицала такую необходимость и уверяла, что, работая у нее, ты приобретешь все нужные знания и технические приемы. Давала ли работа у нее знакомство с техникой? Мне очень трудно судить об этом. У нее ты выполняла техническую работу, но какую именно — я не знал.

Когда для прокормления нам понадобилось тут, в Париже, чтобы ты делала техническую гистологическую работу, и в Сорбонне, и у Брумпта ты сориентировалась с очень большой быстротой. В какой мере тут участвовала твоя большая одаренность и в какой мере тебе помог предварительный стаж у Веры Михайловны, я не знаю. Первое — несомненно, а второе в некоторой степени допускаю[1535].