Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

* * *

8 ноября 1950 г.

Вчера вечером пришел Волошин и просидел у меня почти до полуночи, беседуя на всевозможные темы. В принципе он должен был принести точную постановку проблемы, в разрешении которой я должен участвовать; на деле, не принес ничего. Что означает его поведение? Уже который раз повторяется эта история. Мне кажется, что он все-таки опасается меня (вопрос о приоритете? или еще какой-нибудь вопрос в этом роде?) и никак не может решиться перейти от болтовни о работе к действительной работе.

По всем моим предварительным разговорам с Волошиным я вижу, что это — физик высокого класса в смысле совершенно отчетливой и очень обширной эрудиции; его собственные идеи спорны, но очень интересны; он — очень деловой человек, вероятно — очень жесткий для своих подчиненных. Алексеевский, который давно знает его, сказал мне, что во время оккупации, когда заводик Волошина не мог производить те точные инструменты, для которых был построен, он фабриковал всевозможные мелочи (зажигалки и т. д.), находившие в то время большой сбыт, и таким образом смог продержаться до освобождения. Это хорошо характеризует Волошина с деловой точки зрения.

Характер у Волошина, по-видимому, независимый до смешного, и он — любитель, как и я сам, ходить по трудным путям и интересоваться многими вещами сразу: большой недостаток и иногда большое достоинство. В молодости его влекло к пению; он отказался от этого из-за несовместимости с наукой. Занялся психологией, в начале нашего века поступил на филологический факультет (помню я эту психологию: «Вестник философии и психологии»[1520], Л. А. Лопатин с его бородой, полное отсутствие эксперимента).

Естественно, Волошин потерял доверие, бросил Москву и уехал за границу (значит, были на то средства), где работал в Геттингене и разных других местах; потерял и там доверие из-за Вундта (действительно, ничтожество) и вернулся в Москву, уже — на физико-математический факультет, и имея 25 лет. Окончив, стал ассистентом В. А. Михельсона, создал ему репутацию, рассорился с ним и уехал за границу. Так он докатился до нашего времени, сохранив всецело свой индивидуализм и создав себе независимость (завод ему дает chiffre d’affaires[1521] в 120 миллионов). Недавняя потеря сына, в котором он видел своего преемника, очень поразила его и очень понизила работоспособность, хотя то, что остается, значительно превышает средний уровень[1522].

* * *

19 декабря 1950 г.

Из последнего номера «Match» узнал о смерти Веры Михайловны Данчаковой. Она умерла в Лозанне два месяца тому назад; по какой причине, неизвестно. Статья, подписанная профессором Rochat (не знаю, кто это такой), содержит бездну вранья, начиная с утверждения, что последняя книга Веры Михайловны («Le Sexe»[1523]) была посвящена ему. О Вере Михайловне нужно будет здесь рассказать. С ней в нашей жизни было связано много значительных перемен[1524].

* * *

20 декабря 1950 г.

С Верой Михайловной мы познакомились осенью 1925 года: она пришла ко мне на прием в Народный комиссариат просвещения, где я заведовал в то время научным отделом[1525], и поразила огромной энергией, напористостью и бесцеремонностью. Приехав из Америки, чтобы «с энтузиазмом» работать для Советского Союза, Вера Михайловна хотела во что бы то ни стало побывать всюду, повидать всех интересных лиц, предложить свои услуги, стать членом партии.

Первым долгом сделала мне подарок: stylo американской фабрикации; я резко отказался, и она с недоумением сказала: «Я побывала у Луначарского, у Петрова, у Яковлевой, и все они взяли, а вы сопротивляетесь; нехорошо с вашей стороны», — и сунула стило мне в карман. Затем: «Я слышала, что вы — ученый; как хорошо, что ученые идут с советской властью и есть ученые-коммунисты; вы, вероятно, не единственный», — и она была очень удивлена и разочарована, узнав, что я — беспартийный. «Странно, странно», — повторила несколько раз. Далее: «Вы, наверное, женаты? Как вы живете? Я хотела бы побывать у вас, познакомиться с вашей женой… Послушайте, пригласите меня на обед». Что было делать? Я пригласил, — тем более, что и нам самим было интересно поговорить с ней.

Чтобы стол не был слишком пустым, я пригласил также моего старого друга, воспитанного у нас моими родителями, Сашеньку, иначе говоря — инженера-технолога Александра Александровича Зильберсдорфа, который жил в то время в Ульяновске и был там главным военным инженером. Получилась неожиданность: увидев ее, он произнес: «Верочка», а она прищурилась и ответила: «Сашенька» — и потом обратилась ко мне: «Вы нарочно это устроили?» Я ничего не понимал. Оказалось, что когда-то, очень давно, в 1896 году, Вера Михайловна считалась его невестой. Он был студентом Технологического института, а она — юной курсисткой. Они даже гостили в имении его отца под Полоцком. Брак не состоялся, чему впоследствии оба были очень довольны, но встретились они радостно, и мы с ним, при каждом его приезде в Москву, бывали у Веры Михайловны.

Во время обеда Вера Михайловна с большим интересом разговаривала с тобой и обещалась взять тебя на работу к себе в лабораторию; обещание сдержала. В свою очередь я расспрашивал о ее работах в Америке (раньше ничего о ней не слышал) и все более убеждался, что это — женщина со знаниями, инициативой и… отвратительным характером. Вечером мы поехали с ней в Большой театр на балет «Эсмеральда, дочь народа» — совершенно глупую переработку романа[1526]. Но балет, с точки зрения артистической, был великолепен, и Вера Михайловна с восторгом говорила: «Как счастлива я находиться в Москве! В Америке ничего подобного не увидишь, и вы, люди чужие и незнакомые, встретили меня так ласково… Там этого нет».

На следующий день у меня был долгий разговор с начальником Главнауки Федором Николаевичем Петровым, который первым делом спросил: «Что она сказала вам о причинах своего приезда?» Ее версия, которую он уже знал, была такова: работая для помощи голодающим в 1921–22 году и побывав с этой целью в России, Вера Михайловна преисполнилась симпатии к созидательной деятельности советской власти и решила при первой возможности вернуться на родину и работать для своего народа. Ф. Н. Петров с улыбкой сказал по этому поводу: «Может быть, в некоторой степени это и так; будем любезны и сделаем вид, что это совсем так, но нужно, чтобы вы знали, в чем дело». И он показал мне секретное досье, из которого вытекало, что после некоторых происшествий в ее семье, о которых я и сейчас считаю излишним распространяться, для нее создалась морально невозможная обстановка: при полном отсутствии вины с ее стороны американская буржуазная лицемерная мораль заставила Веру Михайловну покинуть Колумбийский университет в Нью-Йорке и подумать о возвращении на родину.