Книга Три версии нас - Лора Барнетт

— Друг, — обращается к нему какой-то незнакомец, — идешь на выставку?

Глаза человека полуприкрыты, на лице загадочная улыбка. Под наркотиками, скорее всего. Джим кивает в ответ, и его случайный собеседник продолжает разговор:

— Отлично. Это будет бомба!

Проходя мимо доков, штабелей поддонов и контейнеров, ржавеющих остовов старых пассажирских паромов, Джим чувствует, как настроение его улучшается. Он сбрасывает с себя тоску и скуку рабочей недели, проведенной в душных комнатах за многочасовым изучением бесконечных уставов и правоустанавливающих документов в компании упитанных бизнесменов.

Джим не стал любить юриспруденцию больше, чем прежде, но оказалось, он к ней предрасположен вопреки своему желанию; и чем меньше усилий прилагает, тем лучше идут дела.

Возможно, Джим работал бы в «Арндейл и Томпсон» с большим удовольствием, если бы ему хоть изредка удавалось высыпаться. Уже много месяцев непредсказуемое поведение матери превращало всякую ночь в кошмар. Несколько недель назад Джим проснулся в четыре утра. В квартире царила неестественная тишина. Он встал, обнаружил, что комната Вивиан пуста, оделся, выскочил из дома и обнаружил мать в ночной сорочке на Уайтлейдиз-роуд, одной из пустынных клифтонских улиц. Она плакала и дрожала от холода. Джим закутал ее в пальто, отвел домой и уложил в постель, как уставшего ребенка.

В ту ночь что-то изменилось: Джим решил — ему надо беречь душевные силы. Непонятно, заметила мать перемену в сыне или нет, но с того момента обстановка в доме улучшилась. Врач прописал Вивиан новое лекарство, и теперь она спокойно спала до утра, правда, большие дозы препарата делали ее сонной и заторможенной. Хотя ничего хуже электрошока в больнице все равно быть не могло.

Джим до сих пор в подробностях помнит, как впервые пришел навестить мать после смерти отца: прохладные белые коридоры; добросердечная медсестра, налившая принесенный им апельсиновый сок в пластиковый стаканчик; ужасная, неописуемая пустота в глазах матери.

То, что он вновь начал рисовать, также не способствует здоровому сну; Джим делает это по ночам, поставив пластинку Дюка Эллингтона или Боба Дилана и приглушив звук. Нью-Йорк будто вдохнул в него новые силы. Говорливых адвокатов волновали только деньги, машины и выпивка. У Джима не было с ними ничего общего. Большую часть свободного времени он проводил в Музее современного искусства, где как раз проходила ретроспектива британского скульптора Ричарда Сейлза, произведения которого он видел в Бристоле. Джим заинтересовался, зашел в музей и возвращался еще дважды, чтобы вновь насладиться зрелищем мощных законченных форм из бронзы, гранита и бетона. Он бродил по Гринвич-Виллидж, где можно было заглядывать в окна галерей или зайти в распахнутые двери и стать участником какого-нибудь спонтанного представления. Однажды в подвальной галерее на Кристофер-стрит, стоя в небольшой, серьезно настроенной толпе, Джим наблюдал, как молодая женщина сняла с себя одежду и принялась торжественно покрывать тело жидкой глиной.

Поначалу, вернувшись к рисованию в своей комнате в Бристоле (Джим ненавидел этот город, мечтал вырваться отсюда, но понимал, насколько опасно оставлять Вивиан одну, пока продолжаются ее ночные эскапады), он побаивался реакции матери. Джим слишком хорошо помнил те времена, когда, вернувшись с работы, мог обнаружить свои холсты испорченными, а краски разлитыми по полу. Но она повела себя намного более сдержанно, чем ожидалось. В прошлые выходные даже зашла в его комнату, села на кровать, по-девчоночьи поджав под себя ноги, и наблюдала, как сын работает. Джим не возражал, хотя и не любит рисовать в присутствии других людей. Спустя некоторое время Вивиан сказала:

— Ты знаешь, у тебя неплохо получается, дорогой. Так хорош, как твой отец, ты не будешь никогда. Но это и в самом деле неплохо.

Найти склад № 59 оказалось легко: кто-то нарисовал на грубых кирпичных стенах цветы, они тянутся из окон над выщербленными фронтонами. Внутри — открытое пространство, разделенное металлической лестницей. Картины на стенах, на полу — скульптуры и инсталляции; справа от себя Джим обнаруживает скелет какого-то животного, сделанный из старой магазинной тележки; слева — водруженную на постамент гору камней.

Большинство работ — второсортица, это видно с первого взгляда, но Джима не покидают сомнения: кто он, в конце концов, такой, чтобы судить? Адвокат, рисующий по воскресеньям. Сын великого живописца. Человек, напуганный и издерганный болезнью матери, вряд ли имеющий право претендовать на звание художника.

Джим берет пиво с козел в углу, оставляет мелочь и неторопливо обходит помещение, убеждаясь, что никого здесь не знает: он увидел объявление в «Белом льве» и оставил Питера и остальных коллег, допивавших в этот момент первую кружку пива. Джим звал Питера с собой, но Шейла ждала мужа к ужину, и вообще, такие выставки — не по его части.

Время от времени Джим завидует семейной жизни своего приятеля — их полной и легкой близости с Шейлой; взаимной поддержке и тому, как Питер любит свою жену — это видно всякий раз, когда он произносит ее имя. Разумеется, в жизни Джима появлялись женщины. В Нью-Йорке была секретарша по имени Кьяра, пышная американка с итальянскими корнями; и Дайан, худощавая блондинка, учившаяся актерскому мастерству; еще несколько в Бристоле, в том числе учительница младших классов Энни, с которой он познакомился недавно. Уже несколько месяцев они осторожно присматриваются друг к другу. Джим видит, как Энни постепенно влюбляется в него — собственное высокомерие ему невыносимо, но он знает, что никогда не будет испытывать к ней похожих чувств. Когда Джим смотрит на Энни, кажется, будто он видит перед собой другую женщину — с узким овалом лица, умными глазами и кожей слегка загорелой, будто покрытой тонким слоем глазури.

Ева. Ева Кац — или теперь она Кертис? Замужем за человеком, которого называют следующим великим британским актером, преемником самого Лоуренса Оливье. Тогда, в «Алгонкине», она проговорила с Джимом, наверное, с полчаса — прежде чем торопливо уйти. Джим спросил кого-то — да-да, ту красивую девушку в белом платье, — куда подевалась Ева. Посмотрев на него с любопытством, девушка сказала, что дочери Евы нездоровится. Услышав об этом, Джим устыдился — кем надо быть, чтобы вести откровенные разговоры с чужой женой, матерью бедного заболевшего ребенка? Однако именно так Джим и поступил — а теперь не мог забыть лицо Евы и ее слова.

«Вы продолжаете рисовать?.. Нет… Вот что я скажу, Джим Тейлор, сын Льюиса Тейлора, вам надо вновь заняться делом».

Одна картина привлекает его внимание. Это немодный по нынешним временам морской пейзаж — голубые и серые тени, сливающиеся воедино море и небо. Джим стоит перед полотном, пытаясь определить изображенную на нем местность — на переднем плане россыпь камней, окруженных высокой сухой травой, — Корнуолл, решает Джим и слышит сзади голос, словно отвечающий ему:

— Сент-Айвз.

Он оборачивается. Рядом с ним стоит высокая женщина — их глаза находятся почти на одном уровне. У нее чистая бледная кожа, каштановые волосы разделяет аккуратный пробор посередине. Она одета в свободную белую блузу, при виде которой Джиму вспоминается отец в своем рабочем халате, джинсы и коричневые замшевые сапоги, похожие на ковбойские.