Книга Три версии нас - Лора Барнетт

Он широко улыбается Еве, и та улыбается в ответ с ощущением, что Алан сейчас наградит ее медалью.

Когда шерри допит (пара шестиклассников с недовольным видом разносила напиток в пластиковых стаканчиках) и коридор заполняет тишина, которая бывает только в опустевшей школе, компания преподавателей отправляется в ближайший паб. Ева знакома с большинством из них — вот Гэвин, учитель английского; Джерри преподает рисование, как и Джим; Ада, учительница французского, носит черное и непрерывно курит «Голуаз», совершенно не боясь быть похожей на карикатурную француженку. Джим — благодарный им за то, что остались до конца, — заказывает на всю компанию пиво и чипсы.

У Евы кружится голова от выпитого натощак алкоголя и напряжения, которое она испытывает, думая, как много сегодняшний вечер значит для Джима, хотя он ни за что этого не покажет. Когда в мае он сообщил Еве о планируемой выставке в школе, то сделал это словно походя, пожав плечами.

— Всего лишь утешительный приз, разве не так? — сказал он. Ева принялась спорить и настояла на том, чтобы они отметили это событие — поужинали в его любимом французском ресторане в Сохо, съели по стейку с жареным картофелем. Джим разошелся — заказал бутылку кьянти и был похож на себя прежнего. Но когда подали десерт, впал в слезливое настроение: вновь заговорил о том, что это, вероятно, предел его возможностей.

— Вот о чем я подумал, Ева, — сказал он, внезапно оживившись и взяв ее за руку. — Я бы очень хотел, чтобы у нас был ребенок. А ты? Не пора ли уже? Разве мы не достаточно долго ждали?

Ева осушила свой бокал и несколько секунд помолчала, прежде чем ответить:

— Ты знаешь, я тоже хочу ребенка, Джим. Но не сейчас. Еще не время. Я так занята на работе, и я хотела бы еще…

Он ответил резко и пренебрежительно:

— Да-да, знаю — ты должна закончить труд своей жизни. Как я мог забыть?

Вначале преподавание его увлекло. Джим задумался об этом еще в Нью-Йорке. Прошла неделя после покушения на Кеннеди — Ева продолжала собирать материал, брала многочисленные интервью, но, несмотря на занятость, обратила внимание на перемены в Джиме. Он неделями не подходил к мольберту; по вечерам, когда она возвращалась из редакции «Нью-Йорк таймс», его часто не было дома, и записок он не оставлял. Ева забеспокоилась: ее тревожило не только то, что Джим внезапно утратил природный интерес к творчеству, но и происходящее с их браком. Она боялась даже думать, что в жизни ее мужа появилась другая женщина. Но вслух Ева о своих страхах не говорила, опасаясь превратить их в реальность. Однажды, вернувшись домой, она обнаружила на столе еду из ближайшего китайского ресторана и только что откупоренную бутылку вина.

— Я решил, Ева, — сказал Джим. — Когда вернемся в Лондон, пойду преподавать.

Она знала, какой ценой Джиму далось это решение — ему пришлось, по крайней мере на время, расстаться с мечтой о том, чтобы зарабатывать на жизнь исключительно творчеством. Юэн уже завоевал некоторую известность: крупная галерея на Корк-стрит выставляла его работы; вот кому уж точно не было нужды преподавать. Но Джима воодушевили новые перспективы: по его словам, такая работа — все-таки лучше, чем возвращение к юридической практике; преподавание позволит ему не отрываться от искусства, а рисовать он сможет по выходным. И Ева позволила Джиму убедить себя, что он поступает правильно. «Слава богу, дело только в этом, — думала она. — Слава богу, у него нет другой женщины. Слава богу, с нами все в порядке».

Сейчас они сидят на веранде паба, и теплый бархатный вечер пропитан запахами пива и свежескошенной травы. Преподаватели выпили лишнего и со смехом делятся друг с другом страшными историями об учениках. Ада, старшая среди них, вспоминает какого-то пятиклассника, который присылал секретарше директора скабрезные записки от имени последнего. Пока обман не раскрылся, бедная женщина постоянно рыдала на своем рабочем месте.

— Я никогда не видела Алана в таком гневе, — рассказывает Ада, одобрительно кивая. — Это было похоже на сцену из фильма про рассерженную гориллу, как его? «Кинг-Конг»!

Джим не участвует в разговоре, он незаметно для других держит Еву за руку. Она думает о его картинах, аккуратно развешанных по белым стенам: широкие мазки и тонкие штрихи, вихрь ярких красок, заключенный в строгие черные рамы. После возвращения из Нью-Йорка у Джима наступил новый творческий период. Он самозабвенно рисовал в своей мастерской — вечерами и по выходным, уже приступив к работе в частной школе для мальчиков в Далвиче. Ее директор, Алан Данн, обрадовался появлению Джима в штате. Сейчас, спустя два года, Джим рисует гораздо реже — по воскресеньям, иногда по вечерам, если не очень устал — и из-под его кисти все чаще и чаще выходят абстракции. Но если у других художников абстрактный метод становится языком самовыражения, то с полотнами Джима дело обстоит иначе — их смысл остается туманным. Ева считает, что муж должен вернуться к прежней изобразительной манере; он прекрасен в портретной и пейзажной живописи; многие его ранние работы, в том числе два ее портрета, висят у них дома.

Однажды она попыталась со всем возможным тактом сказать Джиму об этом, но он только проворчал в ответ:

— Никому больше не нужна техника письма, Ева. Ради бога, разве ты не видишь, эта чепуха — уже вчерашний день? Мир меняется.

Ева отлично понимала, что под «этой чепухой» подразумеваются произведения его отца. Она редко видела Джима таким раздраженным и не стала продолжать разговор.

После закрытия паба они отправляются домой; машина припаркована возле школы, но оба выпили слишком много, чтобы сесть за руль, тем более идти недалеко, хотя и все время в гору. На полпути Ева и Джим останавливаются перевести дыхание. Пригородная улица темна и пустынна, внизу светятся огни города.

— Мне кажется, все прошло хорошо, — говорит Джим. — Может быть, позову Адама Браунинга взглянуть.

Адам Браунинг — владелец галереи, где выставляется Юэн. Тот благородно рассказал галеристу о своем друге, и Адам написал Джиму с предложением посмотреть его следующую выставку.

— Хорошая мысль, — отвечает Ева и целует Джима. Он обнимает ее за плечи, и они идут домой.

Версия вторая

Склад

Бристоль, сентябрь 1966

Выставка проходит в старом складе у доков. Названия у здания нет, и Джим не понимает, как отыщет нужное место. В объявлении о предстоящем событии — написанном от руки на грубой бумаге, буквы вьются вокруг изображения женской головы с густыми, распущенными, как на картинах прерафаэлитов, волосами — сказано только «склад № 59».

Но подойдя к реке, в неподвижной зеркальной поверхности которой отражаются силуэты громоздких судов и заброшенных элеваторов, Джим понимает, что беспокоился напрасно: по вымощенной булыжниками набережной движется множество людей. Все примерно его возраста, женщины в длинных юбках, с распущенными, как на объявлении, волосами; мужчины в джинсах, бородатые, воротники рубашек расстегнуты. В Сан-Франциско таких называют «хиппи», а теперь это слово прижилось и в Бристоле. Они окликают друг друга и смеются громко и беззаботно. Поравнявшись с толпой, Джим начинает жалеть, что у него не было времени переодеться после работы.