Книга Никколо Макиавелли. Государь. Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла - Никколо Макиавелли

Такая же цель и у Ницше. Каждому молодому человеку необходимо разъяснить, что он неудавшееся творение природы и потому должен совершенствоваться. Ухватив себя за волосы, вытащить из болота, называемого человеческой массой. Только в мыслях об этом душа уединится, обретя бесконечность, пишет Ницше. И конечно, он имеет в виду самого себя, говоря: настанет день подняться так высоко, как никогда не поднимался ни один мыслитель, в чистый, студеный альпийский воздух.

Для этого он должен сбросить балласт. Должен расстаться. Сперва с Шопенгауэром, затем с Вагнером. Медленно и мучительно вытесняет он из сознания героев своей молодости. Вытеснить их до конца из сердца ему не удастся. Но он должен быть свободен, должен быть пуст для собственного демона, который вселяется в него, заполняет его целиком, не оставляя места никакому иному влиянию.

В том числе и вагнеровскому. Вагнер – тиран. А тираны по определению верят только в себя. Ни в кого другого. Значит, и Вагнер верит только в себя, а не в Ницше. Ницше для композитора – всего лишь стилистический лавровый венок. Вагнер многим рискует, не признавая Брамса и др., а также евреев, пишет Ницше, подразумевая под др., конечно, и себя…

Философ становится отшельником, ищет уединения в своей пещере, на горных высях, где быть значит больше, чем иметь. Действительность вызывает в нем отвращение. «Плохо понимает народ великое, т. е. творящее, – скажет его Заратустра. – Медленно течет жизнь всех глубоких родников… Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот жалами мелких». Где кончается уединение, там начинается базар. Его он атакует.

Он вообще все атакует. Мишенью становятся прогресс, всеобщее образование, современное государство, национальное, культуркампф. Он нападает на дух времени, который с такой огненной страстью защищают богачи. Но у элегантных есть все основания, пишет Ницше, остерегаться этого немецкого огня, иначе может статься, что пожрет он их вместе со всеми их куклами и восковыми идолами.

* * *

Кто захочет это читать? Предсказаниям Кассандры не верят. «Несвоевременные размышления» лежат у издателя мертвым грузом. Первое эссе разошлось тиражом 500 экземпляров, второе – чуть более 200. Это давит на психику, изнуряет. «Моя весьма проблематичная склонность денно и нощно размышлять, пишет Ницше, всегда делала меня больным. Пока я действительно был ученым, я был здоров».

Теперь же вся эта скверна дает о себе знать регулярно – головные боли, длящиеся часов тридцать, рези в желудке, колики, запор. И почти неодолимая рвота, при пустом желудке. Короче, машина, казалось, хотела разлететься на куски, пишет он, добавляя, что не раз желал, чтобы это случилось.

Врач прописывает раствор азотнокислого серебра (ляписа). Принимать в течение двух недель. Не помогает. Тогда хинин большими дозами. Тоже без пользы. Значит, надо вернуться к домашним средствам – обливаниям ледяной водой и диете. Сухарям и хлебу из пшеничной муки грубого помола. И к сливам для лучшего пищеварения.

Он с трудом добирается от постели до кафедры, по-прусски пунктуальный, читает лекции, у него теперь двадцать слушателей, но его письма к матери, к сестре, к друзьям полны жалоб: «Завтра снова жду приступа… Со вчерашнего вечера не отступает дикая боль… Мигрень усиливается…» В довершение ко всем бедам он, страдающий близорукостью, разбивает очки, поскользнувшись на обледенелой дороге, падает на руку с уже поврежденным пальцем. Вынужден поэтому каждый день ходить к врачу.

С философской точки зрения собственное существование видится Ницше адским падением в неприкаянность. «Мое одиночество велико, пишет он, будущее – в густом тумане, теперешняя жизнь ненавистна. И подчас меня охватывает такое чувство опустошенности, что хочется кричать». Ах, он бы так желал, чтобы хоть раз извне пришло что-нибудь радостное и хорошее.

Но радостное и хорошее приходит изнутри. Рождается в нем самом. Счастье переполняет его, когда он бродит по лесам, когда в голове вдруг молнией сверкнет мысль, когда он пишет афоризмы о книгах, которые учат танцевать. Да, он умеет писать, умеет формулировать – дерзко и по-весеннему свежо, мягко и неистово. И мыслить он умеет. Мыслить для Ницше – самое необузданное желание и величайшее наслаждение. Мыслить – значит любить, значит жить в роскоши, предаваться сладострастию, быть на верху блаженства. И при этом расцветает его высокомерие, это духовное молчаливое высокомерие страждущего, эта гордыня избранного…

Его здоровье ухудшается. Он пробует все. Дышит настоями трав, принимает душ, лечится бромом и натрием, парит ноги с горчицей и золой. Но ничто не помогает. Заключение врача: или болезнь отступит, или перестанет работать мозг.

Никто еще не оценивал состояние его здоровья столь сурово. Ницше вердиктом убит. Ему всего лишь тридцать два, а он, похоже, одной ногой в могиле. Страх овладевает им, когда он вспоминает об отце. Тот умер в тридцать шесть от размягчения мозга. «Возможно, пишет Ницше, со мной это случится еще скорее».

Он прекращает отношения почти со всеми знакомыми. Скрывается в горах. Сочиняет афоризмы, объединяя их под названием «Человеческое, слишком человеческое». ««Человеческое, слишком человеческое» я сотворил на высоте 7200 футов над уровнем моря», – пишет он. Быть может, это единственная в мире книга, у которой столь высокое происхождение. То, что на благо мыслям, во вред здоровью. Вот уже девять дней непрерывные головные боли и рвота. Организм его не знает иных ощущений, кроме судорог и страха.

И он срывается в Аид, в царство мертвых. Заканчивается тридцать пятый год жизни. А его отец умер в тридцать шесть. Ницше пробует окружить себя иными усопшими. Ведет беседы с Эпикуром, Платоном, Паскалем, Гете. «Голова раскалывается, по телу пробегает дрожь, а я, жалкий пациент, раздумываю, терзаю себя, при таких-то болях, раздумьями над тем, как «получше выразиться»«. Да, стиль он доводит до такого совершенства, что сравниться с ним просто некому. Великолепный слог рождается, когда прекрасное одерживает победу над чудовищным. Отец Карл Людвиг в нем умирает. Но мать, цепкая, жизнестойкая мать, из него не ушла. И потому, как гомеровский герой, он снова в конце концов поднимается из Гадеса – Одиссей в облике Ницше.

Только вот преподавать он больше не может. Просит разрешения оставить профессуру. В тридцать четыре года выходит на пенсию. Получает отныне 3000 франков, три четверти оклада. Базельцы не умерят своей щедрости до его смерти – в течение двадцати лет.

* * *

Итак, Ницше отправляется в путь. Неуклонно держа курс навстречу климату, благоприятному для больного организма, сам таскает чемоданы, делает пересадки, путая поезда, щурит подслеповатые глаза в поисках пансионов. Так рассеянный профессор перебирается с высокогорья в Ниццу, из Венеции в Геную, оттуда в Милан.

Зима в Генуе такая холодная, что Ницше вынужден надевать две пары носков и писать в перчатках. Тем не менее он чувствует себя как Колумб, который родился в этом городе. И тоже выходит вскоре в открытое море – отправляется вместе с другими пассажирами на паруснике к югу, на Сицилию. Однако отважный мореплаватель ступает на берег с позеленевшим от приступов рвоты лицом.