Книга Жмых. Роман - Наталья Елизарова

Поначалу я следовала за ним из музея в музей, погружаясь в неведомые, странные и далёкие для меня миры: то торжественные и уравновешенные, полные аскетических ликов святых, то, напротив, изощрённо-варварские, с изобилием грубой, осязаемой плоти, то немыслимые и абстрактные, казавшиеся хаотичным нагромождением цветных пятнышек и отвлечённых, причудливо изогнутых линий. Когда Антонио замирал перед той или иной картиной и мог, вытаращившись на неё, часами простоять в благоговейном трансе, я изо всех сил пыталась понять, что привлекло его в этом жутком крошеве радужных точек. «Слышишь идущий от земли гул?» — шёпотом спрашивал он, не отрываясь глазами от картины. Я неуверенно кивала, хотя никакого гула, разумеется, не слышала: ценитель искусства из меня был никудышный. Зато я имела безошибочное коммерческое чутьё: оно заставляло прислушиваться к разговорам, запоминать фамилии, делать краткие записи в блокноте, а потом перезванивать на другой конец света: «Какой нынче в Штатах спрос на бразильских модернистов?»… Потом я начала уставать от бесконечных походов по галереям и мастерским, пьяного угара бессонных ночей, гвалта вечно спорящих и ссорившихся людей — бесцеремонных, шумных, неопрятных, которые любое пространство, где бы они ни появлялись, превращали в свалку. Да и работа требовала моего присутствия. В итоге Антонио был предоставлен самому себе.

Сначала всё шло более или менее сносно. Он каждый день демонстрировал свои новые творения, советовался, какую выбрать раму, просил найти состоятельного покупателя. Но постепенно богемная жизнь поглотила его без остатка. Его неудержимо тянуло к праздным, неприкаянным типам, не имеющим ни дома, ни постоянного источника дохода, ни цели в жизни. Подобно стае обезьян, с пронзительными криками прыгающих по веткам, они перескакивали из одного кафе в другое, часами просиживая за столиками и ведя пустопорожние разговоры. День сменял вечер, вечер — ночь, а они, накачанные алкоголем, окутанные плотными клубами сизого дыма, словно и не замечали этого. Их не страшили перспективы остаться без гроша — деньги в их кармане и так были редким гостем. Их не пугала возможность лишиться крова — они беззаботно кочевали с квартиры на квартиру, а если ничего подходящего рядом не оказывалось — ночевали, где придётся: на пляже, прикрывшись пальмовыми ветками, на скамейке в сквере, в приёмном отделении госпиталя. Что ни день, устраивали публичные скандалы и дебоши, а потом похвалялись своими «подвигами». Они считали себя бунтарями и мятежниками, а на деле были всего лишь распущенными и тщеславными юнцами, мнившими себя гениями. Отныне это сборище нетрезвых и беспутных психопатов стало постоянными спутниками Антонио. Он мотался с ними по всем выставкам и вечеринкам, которые никогда не проходили друг без друга, и отчаянно пытался подражать. Иногда, в надежде перещеголять кого-то из своих новых друзей, он откалывал такие фортеля, что мне потом приходилось откупаться от полиции. Его частенько можно было видеть расхаживающим по улицам пьяным, в обнимку то с одним, то с другим «источником вдохновения». Потом он приводил свою пассию домой, и она позировала ему обнажённой. Судя по доносящимся из стен мастерской звукам, в течение сеанса художник и натурщица несколько раз прерывались на занятия любовью.

Какое-то время я пыталась делать вид, что я ничего не вижу и не слышу, а потом собрала свои вещи. Отец Гуга постарался меня урезонить: «Почему вы должны уходить из собственного дома? Прогоните его! Пусть катится ко всем чертям, скот неблагодарный!» — но безуспешно: я уехала, напоследок оставив пачку денег. «Постарайтесь, чтобы он ни в чём не нуждался: кисти, краски, еда, одежда…». «Девки…», — в тон мне ответил управляющий. «Замолчите!». «Знаете, что я вам скажу, мадам, — пряча банкноты за пазуху, проговорил он. — Дура вы, мадам, вот что!.. Жаль, что мы тогда не заключили пари!».

…Через неделю Антонио ворвался в мой дом в Эспириту-Санту. «Посмотри, — кричал он, тыча мне в нос смятыми купюрами, — я продал сам, без твоей помощи! Видишь… видишь, сколько денег!.. И будет ещё больше!..». «Надеюсь, ты догадался часть из них выслать семье?» — ледяным тоном проговорила я и сразу же охладила его ликование. «Кому? — поперхнулся он. — А… ну да… Нет, пока нет… Этого слишком мало… Пошлю, как заработаю больше…».

Я приняла твёрдое решение оборвать эту неудобную и обременительную для меня связь, и поэтому сразу же, едва он приблизился, отстранилась от него.

— Эй? — в его глазах было неподдельное изумление. — Я соскучился…

— Меня ждут в банке.

— А, вон оно что… А я уж подумал, что ты всё ещё дуешься из-за той рыжей… ну, которая тогда ночевала у нас, помнишь?… — этот неожиданный поворот застал врасплох, а он, тем временем, воспользовавшись замешательством, заключил меня в объятия. — Ты ведь не будешь злиться из-за такой ерунды?.. Для меня это не имеет значения… Ты ведь и сама это знаешь…

— Ты — сукин сын… — мой шёпот звучал беззлобно и безвольно.

Его улыбка была обезоруживающе обаятельной:

— Может быть…

Могла ли я тогда знать, что женщины — одна из самых безобидных проблем, с которой мне предстоит столкнуться…

Мы вернулись в Рио, и всё возвратилось на круги своя, с единственной разницей — неверность Антонио меня больше не трогала. Ревновать можно к конкретному человеку, но не к толпе. А он, похоже, не пропускал ни одной юбки. Официантки, прачки, продавщицы, горничные, уличные проститутки… Они появлялись и исчезали, как вспышки молнии в небе. На какой-то краткий миг, рисуя, он, наверное, любил каждую из них, но когда картина была закончена, впаяв в себя душу натурщицы, забывал…

Примечательно, что за написание моего портрета он так никогда и не взялся. Кроме одного единственного карандашного наброска да издевательской пародии он не оставил обо мне ничего. Как ни горько это признавать, его Музой я так и не стала, в отличие от тех, кто, по его словам, не имел для него никакого значения… Однажды я спросила, почему он не хочет меня рисовать, и он ответил: «Я не смогу написать твои глаза. Я не хочу их писать… Когда угасает надежда, глаза погибают первыми… А твои давно уже мертвы. Как виноград, из которого выжали сок до капли. От них осталась одна оболочка. Жмых… Запечатлеть такое под силу только Модильяни[63]. Он не боялся пустоты, а я — боюсь. Говорю с тобой сейчас и знаю, что тебя — нет, хотя ты и сама этого не знаешь…». Помню, мне стало жутковато от таких слов, но я оборвала все мысли в этом направлении, приписал всё сказанное Антонио воздействию марихуаны. И насмешливо поинтересовалась: «А шлюхи живые?». «Они — живые», — серьёзно ответил он.

…Спустя полгода мы отправились в Европу, куда Антонио, наслушавшись о картинных галереях Парижа, Дрездена, Венеции, давно уже рвался. Это было странное путешествие. Мы засыпали и просыпались в одной постели, завтракали за одним столом, гуляли, держась за руки, по одним и тем же улицам, а как будто жили на разных планетах.

«Такую святую в ночном колпаке не нарисуешь…», — иронично замечал он, вспоминая увиденный в музее шедевр Рафаэля, а в это время со всех сторон тысячи глоток в едином одержимом порыве скандировали: «Дуче! Да здравствует наш дуче!», и из окон на улицу летели букеты цветов, красные розы и гвоздики, и миллионы растопыренных пальцев пытались дотянуться до человека в офицерском мундире, величественно стоявшего, выпрямившись в полный рост, у заднего сиденья алого «альфа-ромео», медленно ехавшего по мостовой…