Книга Воспоминания розы - Консуэло де Сент-Экзюпери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На самом деле мой муж действительно летал на «Максиме Горьком», но накануне катастрофы. Это было еще одно чудо, подарок судьбы, потому что лететь он должен был как раз в день аварии. В то время русские ревностно охраняли все свои аэропорты, они уже готовились к войне с немцами. Но, увидев неподдельную любовь Тонио к авиации, начальник аэропорта не стал ждать до завтра, чтобы похвастаться огромной игрушкой, которую они сконструировали. Благодаря этому Тонио был единственным пассажиром на «Максиме Горьком» за день до катастрофы. Один из товарищей взял газету, лежавшую у меня на коленях, и стал читать мне вслух. Постепенно по выражению его лица я поняла, что моего мужа не было на борту разбившегося самолета.
Я вернулась на улицу Шаналей и не отходила от телефона, ожидая услышать голос своего бродяги. Он позвонил вовремя, как и каждый вечер. Так что я смогла спокойно уснуть, видя во сне новые горизонты, о которых он мне столько рассказывал.
Утром меня разбудила консьержка. Скрипучим голосом она попросила меня немедленно одеться. Наше имущество арестовано. Мебель и все небогатые пожитки, которыми я так дорожила, пойдут с молотка под ту крикливую музычку, что всегда сопровождает такие аукционы. Я выпросила несколько часов отсрочки, чтобы мебель не была кучей свалена на улице, и стала дожидаться звонка от мужа.
Он прозвучал точно в назначенное время. Когда я рассказала Тонио о происходящем, он рассмеялся и попросил прощения за то, что не предупредил меня:
– У меня в кармане письмо, из которого вам все станет ясно, – добавил он. – В любом случае наша мебель гроша ломаного не стоит. Налоговая служба удовлетворится конфискацией, и таким образом нам не придется платить огромные налоги с тех сумм, что я долгие годы зарабатывал в Буэнос-Айресе. – И добавил: – Теперь я начну с нуля, и мы будем каждый год аккуратно платить налоги. Пожалуйста, снимите небольшой номер в гостинице «Пон-Руайяль», я скоро к вам присоединюсь.
В гостинице наша жизнь неизбежно стала более публичной. Его репортаж о России, появившийся в одной из парижских еженедельных газет, расширил и без того немалый круг поклонников и льстецов… Наша личная жизнь расползалась.
– Консуэло, Консуэло, мне скучно, мне смертельно скучно. Я не могу провести жизнь в кресле или на террасе кафе. У меня есть ноги, поэтому я должен двигаться, я должен двигаться…
– Я знаю, Тонио, от городской жизни вас начинает тошнить. Вы любите себе подобных, только когда они что-то делают. Вы не понимаете ни того, что мы называем радостями жизни, ни тех чудесных моментов, когда нет других забот, кроме как просто сидеть и любоваться природой. К несчастью для меня, да и для вас иногда тоже, вы из тех людей, кому нужна постоянная борьба, завоевания. Так что уезжайте, уезжайте.
Я прекрасно понимала, что Тонио страдал за весь род человеческий, потому что хотел сделать людей лучше. Он был из тех, кто сам выбирает свою судьбу и знает, как дорого приходится платить за эту первобытную свободу.
Закончились долгие ужины, вечеринки с танцами, самозабвенное веселье, у Тонио больше не оставалось ни секунды, потому что какая-то, вероятно, почти божественная сила назначила ему быть семенем, из которого суждено вырасти лучшей человеческой породе на земле. Нужно было поддерживать его в его трудах, в борьбе, на тернистом пути к самому себе и своим книгам, среди будничных забот и среди всех тех, кто пока не понимал, что его сердце разговаривает с Богом.
В то время я была еще очень молода и не до конца осознавала подобные вещи. Я следила за мужем, как следят за ростом огромного дерева, не замечая изменений. Я опиралась о него, как в собственном саду касаются дерева, под сенью которого хотят однажды забыться вечным сном.
Однако же я привыкла к этому экзотическому древу. Безразличие Тонио к материальным ценностям казалось мне совершенно естественным. И тем не менее мы постоянно жили в ожидании, что вот-вот нам откроется лучший мир. Этот мир вовсе не казался недостижимым.
Каждый вечер в наших скромных комнатках в гостинице «Пон-Руайяль» Тонио складывал и раскладывал географические карты. Он рассказывал мне о Багдаде, о странных, еще не открытых городах, о белых индейцах, которые обитают, как говорят, где-то в долине Амазонки.
– Консуэло, вы не думаете, что в воде, в океане существуют дороги, где ходят существа, которые думают так же, как мы, которые всего лишь не дышат, как мы? Возможно, их размеры меняются, они способны раздуваться и сжиматься в считаные секунды.
– Конечно, Тонио, – отвечала я, дав волю воображению. – Я думаю, что киты, огромные рыбы, которых мы видим, на самом деле морские камни или черви. Я думаю, этим существам, которых вы придумали, проще двигаться в воде, чем нам перемещаться по суше. Может быть, именно сейчас там какая-нибудь женщина вроде меня, у которой глаза повсюду, и потому она более восприимчива, чем я, размышляет о том же, о чем мы сейчас говорим. И она думает так: «На земле жизнь мыслящих существ, должно быть, нелегка. Там так зелено, столько травы, камней, минералов и вообще твердых вещей! Деревья такие высокие, что совсем не оставляют живым существам места!»
– Моя маленькая Консуэло, послушайте, я хочу уехать, я полечу в Сайгон и найду для вас там маленький домик, чтобы вы приехали рассказывать мне сказки.
– Сайгон далеко от Парижа, Тонио.
– Да, жена моя, но самолеты вполне надежны, они летают быстро. Я очень хочу поехать в Китай.
– Потому что вам нравятся китаянки?
– Да, Консуэло, я люблю маленьких молчаливых женщин. Там я окружу вас, как королеву, дюжиной маленьких существ, чтобы вы никогда не оставались в одиночестве, чтобы вы играли с ними.
* * *
И вот январским вечером 1936 года я сварила очень крепкий кофе, чтобы наполнить термос. Это не даст Тонио заснуть во время долгого перелета из Парижа в Сайгон.
– Пара-тройка апельсинов, возможно, будет кстати. Вы обещаете мне, Тонио, что не полетите над водой и даже над тем, что хоть немного на нее похоже? Наверно, я глупая и зря говорю вам про свои суеверия, но мне кажется, что вода вас не любит.
– Может, она как раз, наоборот, любит меня. Помните, ведь Средиземное море чуть не превратило меня в рыбу. Вы несправедливы к воде, несправедливы. Не кладите апельсинов, бензин гораздо нужнее моему самолету. Я даже пальто не возьму.
– Ах, Тонио, как бы мне хотелось, чтобы сейчас уже наступила весна, я была бы в Сайгоне, в доме, полном цветов!
– И вы бы могли заставить меня съесть столько апельсинов, сколько пожелаете, а маленькие китаянки собирали бы их для нас, как во Франции девушки собирают черешню.
В этот момент в комнату вошли летчик Люка и механик. Они разговаривали так серьезно, как разговаривают только мужчины, работавшие всю ночь, чтобы разработать маршрут, которым пилот должен следовать много дней и ночей. Они оба считали себя ответственными за своего старшего брата, который как птица распевал «Время черешни», потом, поцеловав меня, попросил еще кусок шоколада таким тоном, словно отправлялся за город на пикник.
