Книга Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

— Не могу… Больно глотать… — и она со стоном опустилась на подушку.

Ганя стояла растерянная, не зная, что ей делать, чем помочь.

— Укрой меня… Я так озябла… — слабым голосом попросила Акварелидзе.

Ганя поспешно сорвала одеяло с собственной постели и накрыла им дрожащую от холода подругу.

— Так лучше?

— Да… — протянула Акварелидзе, погружаясь в дрему.

Ганя стояла над ней, прислушиваясь к хриплому прерывистому дыханию.

— Савченко, ты здесь? — вдруг приподнявшись, испуганно спросила больная. — Мне страшно, страшно… Не оставляй меня одну!

— Нет, нет, я с тобой… Возьми мою руку… Вот так… — и Ганя присела на край ее кровати.

— Холодно, и горло болит, так больно, больно… Даже рот не могу раскрыть.

— Акварелидзе, хочешь, я разбужу m-lle Малееву, и она отведет тебя в лазарет? — с тревогой предложила Ганя.

— Боже упаси… Никому не смей говорить, все пройдет, утром я буду здорова.

Акварелидзе то говорила внятно, то вдруг в ее речь вплетались бессвязные слова.

— Мне страшно, не уходи! — сжимая руку Гани, прошептала она в полусне.

— Я здесь, успокойся.

— Ганя, ляг рядом со мной, мне будет не так страшно!

Ганя сама дрожала от холода — в одной сорочке, с босыми ногами. Она поспешно юркнула под одеяло и прижалась к пылавшей от жара подруге. Ей и в голову не пришло, что есть опасность заразиться.

— Так не страшно! — прошептала больная, впадая в беспокойный сон.

Уж поздно. Ганю клонит ко сну, но Акварелидзе то и дело будит ее своим бредом; она начинает метаться по постели, забывает о подруге и даже не узнает ее.

Страх все сильнее охватывает Ганю. В ужасе поднимается она с кровати и незаметно спрыгивает на пол.

«Я должна разбудить Малееву, я не в силах сама помочь, с Акварелидзе что-то серьезное!» — думает Ганя. Она накидывает холщевую юбку и бежит будить классную даму.

Малеева поспешила к больной. Едва коснувшись рукой воспаленной головки, она поняла, что нельзя терять драгоценное время. С помощью разбуженной дортуарной Дуняши она одела и отнесла Акварелидзе в лазарет.

А Ганя, дрожа всем телом, улеглась в свою остывшую постель и поспешно завернулась в одеяло, только что снятое с кровати больной.

Мысли путались в ее усталом мозгу, но вскоре она забылась беспокойным сном.

Глава XVI

Неожиданное известие. — Чужое счастье. — Запоздалая радость

Со страхом шептались седьмушки о внезапной болезни Акварелидзе. Никто толком не знал, чем именно она заболела, так как на все расспросы дежурная фельдшерица в лазаретной приемной отвечала уклончиво. Но серьезное выражение ее лица и тон голоса выдавали плохо скрываемую тревогу, которая передалась и девочкам.

Ганю Савченко то и дело осаждали расспросами о событиях минувшей ночи, выпытывая подробности. А сама она не могла понять, то ли от пережитых волнений, то ли от иных причин, но у нее самой разболелась голова, во всем теле чувствовался озноб, охватывала слабость.

В дортуаре несколько подруг прильнули к оконному стеклу. Жадно вглядываются девочки в уличное движение, в предпраздничную суету; грусть и досада охватывают детские сердца: мимо окон мелькают экипажи, снуют прохожие с озабоченными лицами и ворохами всевозможных покупок, бережно проносят развесистые елки. Все, все говорит о радости, о празднике, и только в институте непривычно тихо и уныло.

Классные дамы предоставили воспитанницам относительную свободу, и девочки разбрелись по всему институту. Но нигде не могут они успокоиться и забыться, и все чаще попадаются заплаканные личики.

Стемнело. В дортуаре малявок мрачно и неуютно. У окна слышится прерывистый шепот:

— Смотрите, смотрите, уже зажигают, — взволнованно шепчет Замайко, и ее горящие глазки устремляются в окно противоположного дома, где одна за другой вспыхивают разноцветные свечи, окутывая нарядную елку волшебной сетью огней.

Прижавшимся к окну институткам видны мельчайшие детали обстановки, все происходящее в незнакомой семье. Вот распахнулись двери, и нарядная толпа малышей окружила красавицу елку. Как сияют лица этих маленьких счастливцев! И какой завистью наполняются сердечки безмолвно наблюдающих за ними наказанных девочек! Какими одинокими, отвергнутыми чувствуют они себя в эти минуты, сколько горечи и обиды скапливается в детских душах…

В ближайшем соборе ударил колокол, и еще долго дрожал в воздухе его раскатистый гул. Девочки торопливо перекрестились и, быстро спрыгнув с подоконника, поспешили в класс.

Здесь уже все становились в пары, и через минуту длинные вереницы воспитанниц потянулись в институтскую церковь.

Небольшой храм, залитый ярким светом свечей, устланный широкими коврами, выглядит нарядно и торжественно. И голос батюшки, и пение хора звучат в этот вечер особенно проникновенно. Все говорит о празднике. Но не чувствуют его дети… Всхлипывания и тяжелые вздохи воспитанниц нарушают торжественность службы: то одна, то другая смахивает невольную слезу и мокрым от слез платочком вытирает покрасневшие глаза.

Служба кончилась.

Воспитанницы направились в Большой зал — приносить поздравления maman.

Издалека слышен шелест ее тяжелого штофного [22] платья, он заглушает звук ее шагов. В зале мертвая тишина, даже завзятые болтушки присмирели и прикусили свои язычки.

Maman вошла — сияющая, радостная; в ответ на приветствие воспитанниц она посылает им воздушные поцелуи.

— Дети, — взволнованно заговорила она, и ее тихий голос слышен в самых отдаленных уголках затихшего зала, — сегодня канун великого праздника, праздника детей. Я не хочу, чтобы вы встретили его печальными. Я видела ваше раскаяние, оно порукой мне в том, что вы исправились и никогда не повторится ничего подобного тому печальному случаю, который мы все постараемся загладить и по возможности забыть. И в доказательство того, что я больше не сержусь на вас, я делаю вам маленький рождественский подарок: завтра же вы будете отпущены домой, о чем уже предупреждены ваши родные.

Громкое, восторженное «А-ах!» прокатилось по рядам воспитанниц, нарушило стройность их рядов. Вмиг maman была окружена институтками, в самых горячих выражениях благодарившими старушку.

И тут же прыгали от радости маленькие, целовались и обнимались старшие, и все сияли неудержимой радостью.

Вечерний чай прошел в необычайном оживлении, слышался несмолкаемый говор, беззаботный, радостный смех, которого так долго не слышали своды столовой.