Книга Точка возврата - Валерий Хайрюзов

Боря увидел меня, расплылся своей обычной улыбкой, выскочил из кабины и навстречу в своих подшитых прорезиной валенках-скороходах ширк-ширк. Следом за ним во всем меховом, точно медведь, летчик Гудаев. Борис рядом с ним в своей старой повышарканной куртке как парнишка. Нам, техникам, меховое обмундирование не положено было, носили куртки, подбитые байкой.

— Ты что, в ней прилетел, замерзнешь? — говорю я.

— Ничего, — засмеялся Боря, — слетаем в Наканно с выборной почтой, схожу на склад, новую получу.

И тут к нам подошел Мясоедов.

— Слушай, Гудаев, — говорит он, — ты же дальше Ербогачена не летал, тебе нужна провозка по новому маршруту.

— Чего здесь сложного, бери курс ноль по реке — она выведет, — обиженно ответил Гудаев.

Постояли еще немного, посмеялись, пошли к начальнику. Посидели у него. И тут начальник экспедиции рассказал историю, которая произошла с ним несколько лет назад.

Вылетели они как-то зимой в Наканно, вниз по Тунгуске. Началась пурга. Летчик потерял ориентировку, больше часа шарахались над тайгой, кое-как отыскали реку. Сели. Это оказался Вилюй. Снесло их ветром на сто километров вправо. Так вот они три месяца в тайге сидели. Ободрали перкаль с самолета, сделали палатку. Поначалу продукты были, а потом кору березовую ели. Ну не саму кору, а эту мякоть, что между корой и самим деревом находится. А весной сплавились вниз по Вилюю. Только добрались до якутов, летчик от цинги умер, его там же на берегу похоронили.

— Вижу, — продолжал Малышев, — Гудаев притих, глаза со старика не сводит. Он ведь у нас в этих краях только начал летать, сам-то из Белоруссии. Что и говорить, умел начальник живописать, да так, что мороз по коже.

Посидели еще, мы с Борей партию в шахматы сыграли. А утром разлетелись: они — вниз по Тунгуске, мы — обратно в Киренск. Вечером по рации Министерства связи сообщили, что самолет Гудаева не прилетел в Наканно.

Малышев закашлялся, затем достал носовой платок, долго сморкался. Все молчали. Тишина в комнате заполнялась шуршанием дождя, да из кухни монотонно выстукивали часы с кукушкой.

— В Наканно его ждали целый день, — продолжал Малышев. — Жгли костры. А к обеду началась пурга. На земле слышали, как самолет прогудел где-то рядом и ушел дальше на север. Больше его не слышали. Сразу же организовали поиски. А тут, как назло, ударили морозы. Таких морозов я не помню с тех пор. В Киренске под скалой — минус шестьдесят три. Вся Сибирь покрылась туманом. Целый день сидели мы у самолетов, грели двигатели. После обеда туман чуть растянет, вылетаем. Поляков карту большую повесил в штурманской, черным карандашом обвел район возможного гудаевского полета. Красным зачеркивал то место, где уже летали поисковые группы. В первую очередь старались искать на крупных реках, затем на более мелких. Летали галсами, по спирали, охотники в тайгу выходили.

В это время из Красноярска сообщили, что в день выборов какой-то самолет пролетел над Усть-Илимпией, но почему-то не сел, а ушел вверх по реке. Полетели туда, и точно, километрах в восьмидесяти от поселка на реке Илемпии нашли следы от лыж самолета. По следам определили: летчик дозаправился и улетел дальше, но куда, никто не знал. А что это самолет Гудаева, никто не сомневался. Лыжи у него были с заплатой, так на снегу отчетливо был виден этот след.

Тут подвернулся начальник топографического отряда. Он сказал, что неподалеку от следов самолета есть зимовье, в нем склад с продуктами. Мясоедов, долго не раздумывая, берет меня, и мы вылетаем на Илемпию. Прилетели вечером, нашли зимовье, а оно разграблено. Одни бревна торчат, даже мох из пазов вытащен. А ночью мороз под шестьдесят. Воздух густой, будто холодные сливки, хватаешь чуть больше положенного, точно ежа проглотишь, лицо ломит — спасу нет. Мясоедов послал меня на самолет. «Слей, — говорит, — бензин, будем костер поддерживать, а то замерзнем». Так и дежурили поочередно у костра: я дремлю, он огонь поддерживает. Измаялись мы тогда, ведь до этого в Киренске ночи не спали. До сих пор те ночи дают знать, подцепил я тогда радикулит. Так вот, к утру Мясоедов еще раз за бензином сходил.

Утром заправили остатки бензина, вылетели в Усть-Илимпию, а через несколько минут винт остановился, кончилось горючее. Мы сели на реку. Снова развели костер, соорудили что-то наподобие балагана. Мясоедову я говорю: «Выходить надо», а он заупрямился: «Нет, нельзя, — говорит, — нам отсюда трогаться. Во-первых, будут искать самолет, человека в тайге найти, что иголку в стогу. А самолет — другое дело. Его далеко видно». Боялся он почему-то идти, может, потому что снег глубокий был. Просидели мы так трое суток, я за это время из лесины успел лыжи вырубить. Адская, скажу вам, работа. В музей бы их сдать. Еще одну ночь перекоротали, а потом решили идти. Кое-как привязали к ногам мои лыжи, пошли. Солнце только к обеду показалось — выползло из-за сосен, точно белка бурым пятнышком, помаячило сквозь ветки, и опять сумерки навалились, будто ледяной чехол на тайгу натянули. И пустота вокруг, ни души. Неделю шли по реке. Хорошо еще неприкосновенный запас был, галеты, шоколад. Так бы от голоду померли. За сутки километров пять делали, а может, и того меньше. Брови, ресницы, усы все в сосульках, валенки, унты задубели — не гнутся, точно в кандалах идем. Командир отставать стал, упадет в снег, уставит глаза в небо, лежит, не двигается. Взвалил я его на себя, не бросать же в тайге одного. Так еще двое суток ползли. Присяду, сил нет идти дальше. Ну, думаю, пропади все пропадом, только бы не вставать, а вспомню — дома дети ждут: Вовке тогда два года было и девчонкам по полгода, встаю и иду дальше. Потом увидел, по реке едут эвенки на оленях. Недалеко, метров пятьсот от нас, вот-вот за поворот скроются. Я ракетницу вытащил, хочу выстрелить, а пальцы не сгибаются, замерзли. Кое-как всадил патрон, выстрелил. Они сдуру перепугались, замахали бичами и скрылись. Ей-богу, заплакал я от злости, а слезы тут же на щеках замерзли. Полежал немного, сходил в лес, нашел сушину, наломал веток и развел костер. Еще одну ночь перекоротали, но чувствовал — последняя ночь. Мясоедов распухать стал, ноги не двигаются, померзли.

Утро настало, мороз вроде поменьше. Думаю, дальше идти надо, а от костра уходить сил нет. Взвалил я Мясоедова на спину, он мне слоном казаться стал, пошел дальше. К обеду вижу дымки, километра два до них. А сил тащить нет.

— Ты полежи здесь, а я схожу людей позову, — говорю Мясоедову. Он по-щенячьи как-то икнул и обхватил меня за ноги.

— Не бросай меня, замерзну, — бормочет, а губы белые-белые.

Оставил я его, чувствую, если не дойду, замерзнем оба, в двух шагах от людей. Кое-как дополз до поселка, а через полчаса Мясоедова принесли, — Малышев закашлялся, на лоб упали редкие с проседью волосы. В комнате появилась с чайником Татьяна Михайловна, разлила кипяток по кружкам:

— Мне о том, что ты потерялся, на третий день сообщили, — проговорила она. — Пришла ко мне соседка, сама-то я из дому никуда, печь топлю, чтоб ребятишки не замерзли. Я ее расспрашивать начала, гляжу, мнется, что-то недоговаривает. Ну, думаю, все знают, только не говорят. Попросила соседку посидеть с ребятишками, а сама в аэропорт.