Книга Материнское воскресенье - Грэм Свифт

Для нее это стало первой настоящей работой после семи лет пребывания «в роли горничной» и первым большим шагом в жизни, который она сделала самостоятельно. Можно, конечно, подумать, что от горничной до продавщицы шаг не такой уж и большой, однако он все же требовал определенной инициативы и смелости, а также умения правильно себя подать – хотя бы и в письме, которое ей пришлось написать тому, кто поместил объявление в газете. Затем Джейн пришлось попросить мистера Нивена дать ей письменную рекомендацию. И он, возможно, написал в своем рекомендательном письме, что она, его горничная, куда чаще пользовалась их библиотекой, чем он сам.

В общем, она эту работу получила. И мистер Нивен, должно быть, понял, какой это был для нее важный и большой шаг и как решительно она была настроена этот шаг сделать, потому что на прощанье подарил ей десять фунтов (целых десять фунтов!), чтобы ей было с чего начинать свою новую жизнь в Оксфорде. Впрочем, у нее тоже было кое-что припасено – во-первых, она постоянно откладывала некую сумму из своего жалованья горничной (у нее ведь не было родственников, которые могли бы на эти деньги претендовать), а во-вторых, те небольшие подарочки, полукроны и флорины, которые она время от времени получала от мистера Нивена.

Мистер Нивен давно уже научился быть бережливым, однако для него по-прежнему немалое значение имела и такая добродетель, как щедрость.

К этому времени Милли в доме уже не было, и на кухне появилась новая повариха по имени Уинифрид. Вскоре в Бичвуде должна была появиться и новая горничная. И Джейн Фэйрчайлд так никогда и не узнает, что сталось с этими двумя имениями – Бичвудом и Апли. Она больше никогда туда не приедет. Из каких-то почти суеверных соображений. Возможно, некоторым вещам и даже некоторым местам свойственно обрести свое истинное существование именно в мыслях. Даже когда у Джейн появилась машина – особенно когда у нее появилась машина, – у нее ни разу не возникло желания вернуться в эти места, хотя бы просто проехать мимо или остановиться хоть на минутку, чтобы посмотреть и подумать.

Итак, она уехала в Оксфорд и стала работать у мистера Пакстона. Она была всего лишь помощницей продавца в одном из его магазинов, но помощницей весьма способной. Она все лучше разбиралась в различных книгах и – это, пожалуй, имело самое большое значение – отлично ладила с покупателями, среди которых попадались самые разные люди. В магазин заходили и простые горожане, и преподаватели университета, считавшиеся сливками местного общества. Даже профессора туда порой заглядывали. И мистер Пакстон вскоре понял, что Джейн – не работница, а чистое золото. А еще он очень скоро заметил, что ее постоянно крепнувшей дружбе с книгами сопутствует и укрепление дружбы и с клиентами магазина.

Она и впрямь начала более тесно общаться кое с кем из них, частенько сопровождала их во время светских выходов, а с некоторыми даже спала, и, пожалуй, вполне справедливо было бы сказать, что как раз на это она когда-то и надеялась и даже смутно предвидела нечто подобное. Если она и не могла сказать, что «была в Оксфорде» в том самом, вполне определенном для многих, смысле, она тем не менее весьма сблизилась с людьми, действительно там учившимися и преподававшими. Можно было бы даже сказать, что она не только успешно вошла в «университетские круги», но и чувствовала себя там куда более свободно, чем многие другие – особенно несчастные зубрилы из тех, кто и так был вхож в эти «круги». Она бы даже сумела вполне убедительно выдать себя за столь редкое и пугающее существо, как студентка, заканчивающая Оксфорд.

«А вы на каком факультете?» – «Я? О нет, что вы! Я работаю в книжном магазине».

И, что примечательно, глаза спрашивающего при этом могли прямо-таки вспыхнуть.

А она через некоторое время, как бы осмелившись, могла прибавить:

– Я хоть и работаю в магазине, но… тоже пишу книги.

И вот однажды мистер Пакстон, с интересом наблюдавший за всеми метаморфозами в поведении своей молодой продавщицы – он, кстати сказать, был человеком в высшей степени семейным, – вызвал Джейн в свой маленький кабинет на задах магазина и сказал:

– Знаете, Джейн, я собираюсь покупать новую пишущую машинку – моя-то совсем старая стала… – Врал он весьма неуклюже, но сохраняя на лице забавное стоическое выражение, словно говорил о самом себе. Джейн прекрасно знала, что его старая пишущая машинка в идеальном состоянии. – Вам она, случайно, не нужна? – осторожно спросил мистер Пакстон.

Вот это, можно сказать, и был тот самый момент, когда она по-настоящему стала писателем. Или, если следовать ее утверждениям, это был третий этап ее становления как писателя. Первый – это само по себе ее появление на свет, а второй – один чудесный мартовский день, когда она еще служила у Нивенов горничной.

Ее оксфордские дни! Ее оксфордские годы! О, это было прекрасное время. Она достаточно хорошо изучила Оксфорд. И это само по себе уже было неким образованием. Честно говоря, ей порой доводилось и самой кое-чему учить других людей, среди которых попадались и обладатели самых лучших во всей Англии мозгов. Много ли их было в Оксфорде? О, разве теперь упомнишь? И конечно же, именно в Оксфорде она познакомилась со своим будущим мужем, Дональдом Кемпионом. Но это, как говорится, совсем другая история. Смешно, но иногда мы даже о самой жизни можем сказать: это совсем другая история.

«Ваш брак с Дональдом Кемпионом складывался не слишком гладко, не так ли?» – спросил интервьюер.

«Почему вы так решили?»

«Ну все-таки… два великих ума. Две совершенно различные карьеры. Он ведь тогда был блестящим молодым философом, верно?»

Она не сказала: «В браке принимают участие не только умы, но и тела», хотя в свои восемьдесят запросто могла бы и не такое сказать, ей уже все было нипочем. Но если хотите правду – хотя сам Дональд так никогда этой правды и не узнал, – то ее муж просто оказался немного похож на Пола Шерингема. Но интервьюеру она, конечно же, вовсе не собиралась об этом сообщать.

Она хотела сказать: «Вы что же, считаете, что у нас в доме могло попросту не хватить места для стольких книг – его и моих?» Но и этого она тоже говорить не стала. Порой она была способна в одно мгновение замкнуться и стать неразговорчивой или же, наоборот, блеснуть остроумием или даже едким сарказмом. В какую же замечательную маску превратилось ее лицо, когда ей исполнилось восемьдесят! Больше всего, по ее собственному выражению, оно было похоже на выжатую мочалку для мытья посуды.

«Но он был… столь трагически краток…» – продолжал гнуть свое интервьюер.

«Дональд или наш брак?» Впрочем, так шутить она тоже не стала.

«Да, это была настоящая трагедия», – сказала она, и голос ее был тверд, как кремень. И не прибавила, хоть и могла бы – в восемьдесят лет она иной раз вполне способна была даже пророчествовать, – что-то вроде: «Все мы лишь топливо. Рождаемся и постепенно сгораем, причем одни гораздо быстрее других. Да и горим-то мы все по-разному. Но ничего не может быть печальнее, чем не гореть никогда, не быть способным хоть раз воспламениться. Вы со мной не согласны?»