Книга Таинства Египта. Обряды, традиции, ритуалы - Льюис Спенс

Тейлор говорит, что изнасилование Прозерпины символизирует падение души, что ясно видно из отрывка из Олимпиодора. Это же фактически подтверждает Саллюстий в его De Dies et Munolo: «Как следует из работ Апулея, изнасилование Прозерпины стало частью таинств, а значит, воплощало падение души и ее союз с темными сторонами тела. Действительно, если падение и возвышение души и ее состояние в тесном взаимодействии с материальной природой изображались в ходе таинств, то это было связано только с историей об изнасиловании Прозерпины, и ничем другим. Первая часть этого утверждения очевидна из приведенного выше отрывка из Апулея: «Я приблизился к границе смерти и, вступив во владения Прозерпины и пройдя через все элементы, вернулся к моему изначальному состоянию».

Насколько это психическое падение связано с идеей миграции души? На мой взгляд, они тесно взаимосвязаны, но это часто упускалось из виду. Символически падение Прозерпины проводит параллель с посевом зерна в землю. Вообще, Прозерпина была богиней зерна, а ее мать – богиней самой пшеницы. Теперь зерно связывается с идеей миграции душ, как это ясно показывает одна замечательная легенда. Британская (кельтская) богиня Керидвен, которая, без сомнения, являлась богиней зерна, преследовала Гвиона, которого она послала смотреть за ее волшебной чашей. В процессе этих поисков каждый из них принимает формы различных животных, и, наконец, Гвион принимает обличье пшеничного зерна. Керидвен глотает его, и он возрождается как волшебный поэт Тейлизин. Это не только легенда о миграции души, в которой фигурирует колос зерна, но и аллегория мистического возрождения через обрядовые таинства Керидвен. Более того, по крайней мере, один из ее адептов обращался к ней как к луне, а еще ее называли «богиней всех зерен», что явно ставит ее на один уровень с Церерой.

Когда Гвион невольно попробовал добродетель из ее Чаши Вдохновения, Керидвен стала преследовать его: Гвион превратился в зайца, когда она обратилась в гончую, догнала его и погнала к реке. Гвион нырнул в ручей и стал рыбой, но, когда и в воде богиня стала преследовать его, он обратился в птицу. Превратившись в сокола, Керидвен бросилась на Гвиона, тогда он, увидев на полу сноп пшеницы, нырнул в него и превратился в зернышко. Однако Керидвен обернулась черной курицей, опустилась на пшеницу, выклевала все зерно из снопа, проглотила и Гвиона, а затем в положенный срок родила его в виде прекрасного ребенка Тейлизина, который был найден в рыболовной сети Эльфина.

Теперь этот миф совершенно точно походит на обряд инициации. Керидвен сначала превращается в собаку. Вергилий в шестой книге «Энеиды», описывая то, что разрешено было открыть об элевсинских таинствах, говорит, что прежде всего его герой, когда жрица вела его к волшебной реке, увидел свору собак, а Плето в своих заметках о пророке Зороастре (Заратуштре) замечает, что в ходе совершения таинств существует обычай представлять неких призраков в виде собак. Собака, по сути, была стражем Подземного царства, и кажется вполне вероятным, что, когда инициируемый должен был войти в эти мрачные пенаты, проходя через мучительный круг необходимых испытаний, собака, возможно, становилась символической частью церемонии. Диодор, говоря о таинствах Исиды, упоминает, что присутствие собак придавало атмосфере особую торжественность, и он даже называет жрецов таинств «собаками», считая, что греки исказили еврейское слово «cohen» – «священник» и сделали из него свое слово «Кипе» – собака[11].

Однако собаку Гвен зовут Дормарт («Ворота печали»), поэтому, судя по всему, животные в британских таинствах несколько напоминали классического Цербера или египетского Анубиса и имели сходное значение – они походили на Л имена Прозерпины, с которым Апулей столкнулся в процессе инициации.

Затем мы видим, как жаждущий пройти инициации обратился в зайца, священного у бриттов животного. Но скорее всего, заяц здесь символизирует робость посвящаемого. Зайца нагоняют и гонят к реке. Главным обрядом в греческих таинствах был обряд очищения, который праздновался на берегу реки. Например, афиняне совершали этот обряд на Илиссе, речке в Аттике (у восточной окраины Афин), чьи берега назывались «мистическими» и чьи воды назывались божественными.

Согласно кельтской легенде, кандидат на инициацию погружается в воду, и здесь жреца, совершающего обряд очищения, символизирует выдра. Затем он превращается в птицу, которую символизируют друиды, а Тейлизин далее говорит нам, что сам не раз превращался в птицу (его противник становится ястребом, что очень напоминает египетскую мифологию). Наконец он превращается в зерно чистейшей пшеницы, смешавшись с кучей таких же зерен, и таким образом приобретает форму, священную для Цереры или Керидвен, которая принимает это зерно в свое лоно, оттуда он и рождается вновь.

Практически нет сомнений в том, что египетские и греческие таинства в той части, где они касаются падения души, были связаны с идеей миграции или метемпсихоза.

Басня, или аллегория, замечает Саллюстий, вещь теологическая до той поры, пока она относится к чистой философии. Когда дело идет о физическом, то она становится поэзией. Но когда происходит «смешение жанров», она становится применимой к обрядам инициации, «поскольку цель всех мистических обрядов – соединение с миром богов». Это я считаю самым важным моментом в нашем понимании таинств, поскольку показывает нам, что их надо понимать как мост между смертным и божественным. О таком мосте косвенно говорится в иудейских мистических писаниях, а также в некоторых мусульманских таинствах: он представляет собой психическую арку, венцом которой является божество, а человек поднимается к нему по ступеням. По крайней мере, так это представляли себе приверженцы каббалы.

Таким образом, в ходе совершения египетских таинств создавалась образная и аллегорическая картина падения и возвышения души. Нам следует думать о драме падения как о демонстрации пути, пройденного душой, от антропоморфного состояния (то есть сходства с человеком) через цикл испытаний до возвращения в первоначальное состояние – от человека до низших форм жизни – червя, змеи, млекопитающего. Сопутствует ли этому движению мыслительный процесс? Наверняка мы этого сказать не можем, но лично я не сомневаюсь, что да. В этом действе, несомненно, присутствовал элемент самоуничижения, выражавшийся в пантомиме. Неофит ползал, как рептилия, затем поднимался на четвереньки, как собака или молодой олень, надевал на себя шкуры животных, пока не завершался аллегорический процесс эволюции и он не поднимался во весь человеческий рост. Такой, вероятно, была основа внешней ритуальной стороны таинств.

Но гораздо более важным были качество и глубина мысли, сопровождавшей эту внешнюю сторону таинств, и магические средства, при помощи которых должно было быть достигнуто освобождение от животных форм. Как я уже говорил, животному положению соответствовало самоуничижение. Нужны ли были при этом еще какие-то обряды и слова? Вот что говорит о греческих таинствах мисс Джейн Харрисон: «Диоген Лаэртский, стремясь прославить Пифагора, сказал, что он был первым, кто начал утверждать, что «душа проходила свой путь по колесу необходимости, время от времени опускаясь до животного». Народ, который видел в змее душу героя, без труда мог сформировать идею метемпсихоза. Этим людям не надо было заимствовать эту идею у египтян, и все же вполне вероятно, что влияние Египта с его развитым культом поклонения животным существовало и способствовало внедрению идеи о священности жизни животного. Чуть ли не церемониальная нежность к животным, проявляемая во время совершения пифагорейских таинств, – скорее египетского, чем греческого происхождения. Идея родства с животными хорошо сочеталась с изысканным и сознательным унижением членов этого братства».