Книга Скажи красный - Каринэ Арутюнова

Время от времени бабушка смотрит в сторону комода и подмигивает, – я понимающе киваю в ответ. Это наша тайна. Черные лаковые туфельки. Балетки.

Бедная бабушка! Как вы догадываетесь, платья я так и не сшила, – да и балетками, увы, не воспользовалась. По очень простой причине. У бабушки моей была очень маленькая ножка. Тридцать четвертого размера.

Княжна Тамара

Моя армянская бабушка была стройной и сухощавой, ставила ноги по-балетному и любила яичницу с помидорами из шести яиц.

Ее звали Тамара. Глаза у нее были скорбно-гневные. Будто припорошенные пепельной крошкой. Сквозь которую едва пробивались жаркие золотистые сполохи.

Со скорбью понятно. Скорбь армянских глаз объяснять излишне.

Я побаивалась ее. Нам не о чем было смеяться. Несколько раз она попыталась заплести мне косички. Я стояла, опустив шальную голову, не смела встретиться взглядом.

Между нами пролегала пропасть. Я была вертлявой и смешливой, она – степенной и грустной. Все ей было не так. Не то.

Вместе с бабушкой Тамарой в дом въезжал солидный чемодан. Я восхищенно наблюдала за струящимся из него прохладным шелком, крепдешином, ситцем и плавно стекающим бархатом. Иногда она раскрывала его и задумчиво перебирала аккуратно сложенные стопки. Там было и «на выход», и на «каждый день», ночное, дневное, демисезонное…

Но помню я ее в одном, всегда в одном и том же легком халате с кармашками, приталенном, доходящем до середины стройных икр.

Пахло от нее сушеной дыней и сухой жарой.

Ее летние визиты, долгие, месяца на три, были испытанием.

Во-первых, я не любила долму. Тогда не любила. Любила простое – жареную картошку, кукурузные хлопья.

А искусно приготовленную, любовно обернутую в виноградные листья долму не любила. И чхртму не любила, и тан, и виртуозно приготовленный густой красный соус.

Во-вторых, напряженные, о, более чем напряженные отношения между двумя бабушками – армянской и еврейской…

Я не могла не заметить, что моя смешная бабушка Роза уже не ходит, а «шмыгает», что достаточно непросто при ее уютной полноте, что она, о, боже, почти заискивает, да, заискивает, соглашается, поддакивает, кивает головой и поджимает губы. А потом как уронит кастрюлю! Или, допустим, половник.

Бабушке Розе необходимо было продержаться любой ценой. Ведь та, вторая, уедет, а она таки останется. И снова можно будет болтать глупости, прыгать на одной ножке (не бабушке, а мне, разумеется) и рассказывать про непутевую Ивановну.

И бабушка держалась. Она держалась за стены, стол, стулья, – за сердце, наконец!

Сдержанности ее вполне мог бы позавидовать Муций Сцевола. Чего стоила эта сдержанность, знала только она.

Помножим скорбь армянского народа на грусть еврейского и получим долгое, очень долгое молчание… Прерываемое разве что тягостными протяжными вздохами из одного угла комнаты и электрическими разрядами – из другого.

Сегодня-то я все понимаю. Мне все предельно ясно.

Тогда об этом говорили вполголоса, между прочим, и чаще посмеиваясь. Ну как же, попробуйте поживите с княжной!

Да-да, вы не ослышались! Моя армянская бабушка была княжеского роду. Из князей, значит. И всю жизнь терзалась этим. Гордилась и терзалась. И, естественно, негодовала.

Попробуйте поселить княжну (пусть даже на месяц-другой) в крохотной комнатушке на Подоле или, допустим, на Воскресенке. В крохотной комнатушке с прелестным балконом, увитым виноградными листьями. С натянутыми бельевыми веревками, огромным тазом для стирки, прислоненным к стене. В комнате со скачущей, растрепанной, шумной девочкой, которая ни минуты не сидит на месте и совсем не делает попытки приблизиться, понять, заглянуть вовнутрь, туда, где скорбь, гнев и обида.

Бабушка Тамара была княжной. В силу возраста мне не дано было оценить изящество рук и лодыжек, стройность шеи и хрупкость пальцев. Я видела другое.

И только позже, много позже, что-то кольнуло меня, когда случайно, совсем случайно, я подсмотрела голубей, клюющих с ее раскрытой ладони, и ее саму, машущую с балкона вслед удаляющемуся силуэту моего отца. И бормочущую слова, которые мне не дано было понять, увы, тоже.

Свой среди своих

А еще по двору носилась девочка в красном платье, и женский голос надрывался – Каааринэээээ… Кааарииинэээ. А ему вторил ломкий, мальчишеский, явно старшего брата.

Девочка не собиралась обнаруживать своего местонахождения, но я отчетливо видела мелькающий за гаражами лоскут красного и две подпрыгивающие косички.

В этот мой приезд все было иначе. Я редко узнавала одноклассников, соседские дети выросли и родили своих детей. В пустующие квартиры вселились новые жильцы.

В доме напротив появились курды. А в доме за гаражами – армяне.

Двор стал разноязыким и шумным. Дети носились под окнами, – ссорились, мирились, что-то бурно выясняли, напоминая стаю галчат.

Замечательная девочка Каринэ была явно младшей и явно непослушной. С нее начинался день и ею же заканчивался.

С появлением инородцев что-то там сместилось в метеорологических инстанциях. Лето стало долгим и жарким, зима – мокрой и несерьезной.

Они поселились надолго. На четырех наспех сколоченных лавках сохнут ковры, клубится пух, – в распахнутых настежь окнах проветриваются одеяла. Нахохлившиеся седобородые старцы греются на солнце, перебирают янтарные четки.

– Ахчик! – многоголосое эхо разносится по двору, перекликается разными голосами, преимущественно женскими.

Тем летом я заметила, что папа часто стоит у раскрытого окна, а по лицу его блуждает улыбка. Может, ему казалось, что время повернулось вспять и многонациональный город детства существует не только в воспоминаниях?

К осени двор взорвался свадьбами. Вы были на армянской свадьбе? Вы слышали истошное соло кларнета, заполошный вопль зурны? Соло, от которого кровь стынет в жилах. Если это, разумеется, кровь, а не вода.

В нашем дворе уже нескольких девочек зовут Каринэ. Есть Каринэ большая, и есть Каринэ маленькая. Пройдет зима, наступит долгое лето. Двор укроется коврами и пестрыми стегаными одеялами. За гаражами вновь вспыхнет алый лоскут, и чей-то голос позовет – Ка-ри-нэ, Каринэ…

Анамнез

Я знаю, что снится людям, страдающим удушьем по разного рода причинам.

Им снятся запертые двери и долгий стук.

Или они пытаются продеть голову в тесный ворот. Или голова уже продета, а дальше – стоп. Увязли руки.

Или они носятся по комнате (камере) связанные, с кляпом во рту.

Ну, это еще не самое ужасное.

Несколько лет назад мне часто снился один и тот же сон. Будто горло мое заливают цементом. То есть цементом ОНО становилось по мере поступления. Веселенькие ощущения, я вам доложу!