Книга Гиль-гуль - Елена Некрасова

* * *

Макс погиб. Если бы он не успел вызвать «скорую», мы погибли бы оба… так что он меня спас. Так и не доехал до своего моря… Родители Макса подали в суд на транспортную фирму, перевозившую какие-то жидкие удобрения, якобы они пролились на дорогу и машина потеряла управление. Я тоже подписала бумаги… но Макса нет. От живого человека осталась вазочка с пеплом, где-то неподалеку… но лучше не думать об этом, хотя о чем тут уже думать? Можно только представлять поэтапно, как за пару минут человек становится горсткой пепла, и не найти его больше… очень тошно. Смерть Макса поражает своей обыденностью. Не так много людей умирает рядом с нами, вообще-то умирает много, а рядом — мало. Все, что по телевизору, — не в счет, и даже смерть хороших знакомых… И все эти жуткие взрывы, изуродованные дети… Нет, на каком-то духовном, общечеловеческом уровне сопереживаешь, но не на физическом. Вот у меня за всю жизнь умерли бабушка и отчим. Бабушка долго болела, лежала в подушках, пересматривала дедовы дневники и заодно всю свою жизнь, все письма от родственников перечитывала, а также все журналы «Огонек», подшивки «Правды» и «Знамени коммунизма», весь этот бумажный хлам, хранившийся десятилетиями. Сама себе сшила синее бархатное платье для гроба, а нам с мамой — черные косыночки… Она так опухла, что надеть это платье было невозможно, пришлось разрезать его сзади и накрыть им бабушку. А отчим хоть и умер довольно внезапно, но… на самом деле это не так. Он здесь потух и слишком часто повторял, что ошибся, что его жизнь кончилась… вот и кончилась. А Макс буквально на полуслове. Как и многие другие.

У меня ерунда — закрытые переломы бедра и стопы, пробито легкое, несколько шрамов на груди, спасибо, хоть лицо не изуродовано и цел позвоночник. Сегодня пробовала уже ходить на костылях по палате. К тому же я была почти три месяца в коме, но, говорят, тяжелых последствий быть не должно, так как мозг не пострадал. В коме было довольно интересно, как будто я просмотрела длинный-предлинный сериал, типа бразильского, но только мне показали не все серии, да и те вразнобой. Чтобы окончательно не забыть эти образы (а многое уже забывается), постараюсь записать основные. Слишком много их было, не знаю даже, с чего начинать. Некоторые видения повторялись много раз, хотя и с небольшими вариациями, эти я запомнила лучше. В одних я была девочкой лет семи-восьми, в других — взрослой девушкой, примерно своего возраста. Лица девочки я не помню, а вот девушка часто смотрелась в зеркало, ее я запомнила хорошо — лицо с большими миндалевидными глазами (кажется, зелеными) и очень белой кожей, темные волосы до плеч, на правом виске еле заметный шрам. Брови она немного выщипывала, но косметикой вроде бы не пользовалась. Я была то одной, то другой, иногда даже не понимала, сколько мне лет и как я выгляжу, но это была одна и та же личность, и я была ею. Получается дико косноязычно, даже противно. Время действия — скорее всего, начало двадцатого века, потому что машины были старинные, большие, с клаксонами, да и тех я видела очень мало. С местом действия сложнее, страна точно азиатская и точно не Индия. Я помню красивые загнутые вверх крыши среди зелени, разноцветные статуи Будды, цветущие деревья, горные хребты вдалеке. Но город был совершенно обычным, двух-трех этажные каменные дома в европейском стиле, узкие улочки, а вдали виднелись дымящие черным дымом трубы. Помню широкую мутную реку (километр в ширину, не меньше), грязную воду с масляными пятнами, гниющим набухшим мусором… Я стою на пароме, множество больших кораблей медленно проплывает вверх и вниз по течению, а между ними шныряют маленькие лодочки с навесами и без. По обоим берегам реки расставлены гигантские серые ящики со множеством дымящих труб, вероятно, какие-то фабрики. Что это? Япония, Китай, Корея, Таиланд, Вьетнам? Там же было полно к тому же всяких европейских колоний, Гонконг, Сингапур, Лаос, Шри Ланка (или это часть Индии?), еще есть остров Тайвань, честно говоря, ничего я толком не помню. Надо не забыть посмотреть, в каких азиатских странах используют иероглифы, потому что там они были повсюду. Для начала попытаюсь привести все увиденное к какому-то единому сюжету, к истории жизни этой девушки. Она выросла в театре, скорее всего, ее туда подкинули. Здание театра с виду было ужасно запущенным, с отсыревшим обсыпавшимся фасадом, с заколоченными наглухо окнами, вдобавок стояло оно на неосвещенной фонарями улочке, и после спектакля многие зрители долго блуждали в окрестных переулках, потеряв всякую ориентацию. Совсем рядом находилась набережная большой реки, но выйти к ней из этого темного лабиринта было непросто. В труппе было человек десять мужчин и мальчик лет тринадцати, иногда мы с ним играли, но, как правило, он меня избегал. Руководил театром маленький старик-кривляка, очень подвижный, похожий на обезьянку, его все слушались и боялись. Кто мне был самым близким человеком в труппе, сказать затрудняюсь, похоже, меня больше волновали костюмы и декорации, я бесконечно переодевалась и разыгрывала разные сценки, костюмы на вешалках служили мне партнерами. Еще мне нравилось следить за работой художника, он был толстый и добрый, однажды разрешил мне покрасить золотой краской ветви дерева, и я была на вершине блаженства. Еще помню, что терпеть не могла обезьяноподобного деда, потому что он часто зло подшучивал надо мной. Вполне возможно, он был гипнотизером: когда он что-то рассказывал, сначала я слышала его голос, а потом уже нет, потом я вдруг становилась участницей этих событий, переживала их изнутри… А если учесть, что в это же время совершенно другой человек находится в коме (или тот же самый?), то получается уже какая-то тройная проекция. Вот пример такого «видения в видении».

На мне розовое платье со множеством оборочек и шелковые перчатки. Я тону в горной реке, очень быстрой, прозрачной и холодной. Я думаю — как я могу сопротивляться этой реке, я слишком маленькая… И я перестаю сопротивляться, уже захлебываюсь водой… но вдруг замечаю большой спокойный камень посреди реки, совсем рядом. Изо всех сил я пытаюсь доплыть до него, кричу, машу руками, плачу… но не могу дотянуться, совсем чуть-чуть! И течение уносит меня прочь от камня, и мне теперь уже не спастись. И вдруг — я сижу в той же розовой одежде, только сухой, на высоком берегу в полной безопасности, в реке купаются люди, и кто-то из них кричит мне снизу: «Ну что, испугалась?» Я думаю — наверное, они меня вытащили из реки, надо же, спасли…

А человек, который меня окликнул, подходит ближе, все его лицо перемазано чем-то белым. Он смеется, и я узнаю в нем нашего старика, потому что когда он смеется, морщины бегают по лицу даже под слоем белил. Он говорит:

— Как только ты смирилась, появился этот камень, ха-ха! Отличная шутка! Хочешь еще какую-нибудь?

Я спрашиваю:

— А если бы я не смирилась, а продолжала барахтаться, что тогда?

— Ха! Тогда и камня бы никакого не было! О-хо-хо! Хи-хи…

— И я бы все равно утонула?

— Скорее всего!

Он продолжает смеяться, а мне ужасно обидно, я поднимаю с земли камень и со всей силы кидаю его в старика. А он, увернувшись от камня, с довольным хохотом поднимает его и кидает в меня. Он попадает мне в висок острым камнем, в глазах темнеет от боли, я хватаюсь за висок — все пальцы в крови. А сам он вертится поблизости, гримасничая и как будто танцуя. Ах ты, старая вонючая обезьяна! Я хочу его убить, сжав кулачки, с криком срываюсь с места… и тут раздается треск рвущейся ткани — мое прекрасное платье зацепилось за сук и от подола оторван огромный клок ткани…