Книга Теза с нашего двора - Александр Каневский

В первое время, приготовив рыбу и получив за это деньги, Маня прощалась с Лёвой до следующего раза. Потом Лёва её перестал отпускать и они вместе обедали. Затем стали и вместе ужинать. А однажды Лёва встретил её в чёрном двубортном костюме из довоенного английского бостона и с белой хризантемой в петлице.

— Что сегодня за ёнтыф?[1]— удивилась Маня.

— Маня, — торжественно произнёс Лёва, — я хочу просить вас до конца моих дней готовить мне эту рыбу бесплатно, — и протянул ей букет гвоздик.

Маня расплакалась.

— Лёва, если вам дорого платить, я согласна.

Лёва обнял её и тоже прослезился. Потом достал заветную бриллиантовую брошь, реликвию семьи, и прицепил её своей избраннице на блузку.

— Ой! — испугалась Маня. — Она стоит больше, чем вся моя жизнь. Если я с ней пойду домой, меня тут же убьют и будут правы.

— Ты останешься здесь насовсем вместе с этой брошью, — заявил Лёва, и Маня снова расплакалась.

Назавтра она переехала к нему. Через месяц он закрыл ресторан и открыл этот магазинчик, в котором Маня продавала свою продукцию: рыбу, пончики, штрудель… Особого дохода они не имели, потому что половину продуктов съедал Лёва, но были свои постоянные покупатели, и это давало Мане право чувствовать себя не только «при Лёве», но и «при деле». А Лёва, обеспечив себе семейный тыл, ринулся в авантюры: его распирало от идей, которые он не мог осуществлять под прессом социалистической законности. Поэтому здесь, в стране свободного предпринимательства, он уже напредпринимал столько, сколько хотел.

Сперва он открыл театр-модерн, без пьесы, без режиссёра, без актёров. Участвовали только зрители, поток жизни, точнее, два потока: он продавал билеты не только в зрительный зал, но и на сцену, где тоже стояли ряды стульев. Лёва разрекламировал своё детище, как нечто небывалое в истории мирового искусства, поэтому на премьере был аншлаг.

Когда занавес поднялся, зрители увидели друг друга. Сперва это заинтересовало, наступила любопытная пауза. Зал ожидал какого-то подвоха со сцены, сцена с интересом рассматривала зал. Пауза затянулась. Кто-то из зала нетерпеливо крикнул:

— Ну!?

— Хрен гну! — парировал кто-то со сцены. И там, и там грохнул хохот, стало ясно, что это комедия, причём, эротическая. Снова наступила пауза: ждали, когда же начнут гнуть. Но сюжет не развивался. Кто-то закашлялся — все обернулись с надеждой: может, подсадка?.. Простуженный откашлялся и стал громко сморкаться. Народ ждал, не теряя надежды. Но тот, завершив очистительную процедуру, умолк. Когда стал нарастать зловещий гул возмущения, Лёва скомандовал осветителям — и зал и сцену ослепили прожектора. Люди зажмурились, прикрывая глаза ладонями — это заняло ещё несколько минут. Когда к ослеплению привыкли, зазвенел звонок и Лёва объявил в микрофон:

— Антракт десять минут. Во втором акте зрители из зала меняются местами со зрителями на сцене.

Но второго акта не было: поток жизни хлынул в кассу и смыл её вместе с деньгами, полученными за билеты. Театр-модерн прекратил своё существование.

Но заткнуть фонтан Левиной предприимчивости было невозможно. Когда Маня, рассказывая о своём одесском прошлом, упомянула об истатуированном Моряке, у Лёвы тут же возникла новая идея: он решил организовать выставку русской татуировки, связался с Моряком и пригласил его в Нью-Йорк. Узнав для какой цели его приглашают, Моряк обиделся и выкрикнул в трубку несколько своих татуировок. Тогда Лёва привлёк к своему бизнесу «Советско-Американскую инициативу», которая убедила Моряка, что речь идёт о российском престиже и о валюте, столь необходимой для страны. На патриота-Моряка это подействовало. Он кликнул клич и собрал команду моряков, в которой каждый был ходячей Третьяковкой. Когда в Нью-Йорке состоялся предварительный просмотр, стало ясно, что детей и женщин на выставку пускать категорически нельзя. Об этом было объявлено в газетах, что ещё более подогрело интерес к выставке. Мужчины хлынули толпой, восхищались экспонатами, дружески хлопали их по разукрашенным плечам. А по ночам, любопытствующим жёнам пытались изобразить увиденное в живых картинках. При этом все жёны отмечали, что сексуальный кругозор их мужей заметно расширился.

Но возникла проблема: рисунки были понятны каждому, а вот надписи могли прочитать только эмигранты из Советского Союза. Американцы требовали перевода. Лёва хотел под каждой фразой выколоть подстрочник, но экспонаты категорически воспротивились. Тогда рядом с каждым был поставлен стенд с литературным переводом на английский. Это вызвало новый взрыв интереса по всей стране, приезжали и из других городов. Американские моряки восхищённо цокали языками, переписывали, перерисовывали — перенимали опыт. Русская школа татуировки ещё раз подтвердила своё превосходство. Лёва наладил выпуск репродукций, давал интервью газетам и телевидению, подписал контракт о гастролях по Южной Америке и уже подумывал о Международном фестивале. Но, увы, его и здесь ждала неудача: экспонаты затосковали по дому, пошли в посольство и потребовали вернуть их на родину. Лёва просил, умолял, обещал втрое увеличить им зарплаты, бился своей бритой головой о паркет — моряки стояли насмерть, как в Севастополе. Тогда Лёва простонал, что ему придётся платить неустойку, что они его разорили — и заплакал. Жалостливые моряки отдали ему остатки заработанных денег и, если будет худо и он захочет вернуться, пообещали устроить его снабженцем в Одесском пароходстве.

Рассчитавшись с долгами, какое-то время Лёва зализывал раны и обдумывал очередной бизнес. Сначала он хотел открыть индийский ресторан для йогов, где каждый посетитель мог, заплатив деньги, сесть за столик и пару часов поголодать. За дополнительные деньги можно было ещё полежать на гвоздях. Идея была великолепна: не требовалось ни кухни, ни продуктов — только кассеты с песнями Радж Капура. Он уже даже снял помещение и заказал вывеску: «Ресторан „Голодок“», но в последний момент его отговорили, напугав, что у него обязательно возникнут проблемы с Индийским посольством. Тогда в снятом помещении Лёва открыл кафе «Ностальгия», специально для эмигрантов из СССР. По гениальной Лёвиной задумке, там всё напоминало нормальную общепитовскую столовую: скатерти неделями не менялись, бумажные салфетки были нарезаны лапшой, официантки встречали каждого посетителя дружным ором: «Вас много, а я одна!». В меню все названия блюд были вычеркнуты, готовили только рубленный шницель, жаренный на вазелине, но и тот приходилось дожидаться часами, вместо него сразу подавали жалобную книгу — их была целая библиотека. Молодой певец, в тельняшке и бабочке, пел бодрые комсомольские песни из репертуара Лёвы Лещенко. На дверях висела табличка «Свободных мест нет» — приходилось просить, угрожать, давать взятки. Всё было до боли в сердце родным и знакомым, поэтому эмигранты повалили в «Ностальгию»: это стоило намного дешевле, чем путешествие на родину, а впечатления те же. Лёва начал процветать. Он снял дополнительное помещение, заказал с десяток настенных лозунгов: «Хлеб — наше богатство», «Спиртное приносить и распивать запрещается!», «Пальцы и яйца в солонки не макать!» и вступил в переговоры с Нечерноземьем о регулярных поставках прокисшей капусты… Словом, собирался вести дело на широкую ногу. Но всё снова рухнуло: две выпускницы ГИТИСа, которых он пригласил на роли официанток, воспитанные в традициях социалистического реализма, в поисках правды жизни дошли до непотребства. Одна с размаху опрокинула подливку на замшевый жакет посетительницы, а когда та стала возмущаться, вторая официантка с воплем «Ходят тут всякие!» выдернула из-под неё стул. Этого не выдержали даже эмигранты из Жлобина. Поднялся скандал. Напрасно певец, пытаясь охладить страсти, запел «Хотят ли русские войны» — это не помогло. Выплёвывая шницели, посетители с проклятиями покинули «Ностальгию». Назавтра в «Новом русском слове» появился фельетон, опозоривший Лёву на всю страну.