Книга Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

– Возьми себе кусочек!.. Эй, один!

– А больше? – я, невменяемый, вцепился в ридикюль.

– Свободен, Славочка!

Она сомкнула ридикюль – я взвыл от боли. Своим замочком так мне палец прищемить!

– Ай, Наталя!

– Отвали! Кому сказала!

Как собаке! Хорошо, Наталя Воскобойник, мы запомним… Зализывая рану, я отполз.

Я ел его украдкой, с наслаждением. Чтоб никто не видел, чтоб не сглазили. Тут навстречу журналистка Одинцова, глазки выпучены. Интеллигентка наша образцовая, но и ее увлек фуршетный вихрь. Заметая юбками, стенает:

– Ой-и, ой-и! – у нее одышка, задыхаясь.

Я:

– Изольда? Кто на вас напал?!

– Славонька, вы окунька не видели? Какого? Ну, которого… такого… – она в воздухе изобразила что-то пальцем. Ее пробило: – Во, океанического!

И, вцепившись мне в рукав своею лапкой, она глазками так жалобно: блым-блым! Моя родная! Видно, тоже захотелось окунька. Как я Одинцову понимал! И – добрая душа, я составил ей протекцию к Натале.

– Где? Да вон она, а окунь – в ридикюле… Что? Да не за что! И вам всего хорошего!

Тут и маститая аналитический обозреватель Хомякова – ей только шастать по фуршетам, в ее годы – вся запыхалась, всклокоченный парик. Культурный человек – и ей того же: оказалось, все мы одинаковы. С Одинцовой будто сговорилась:

– Деточка! – и меня за плечико так робко. – Вы не видели тут окуня? – с надрывом.

Все на нем как будто помешались!

– Какого окуня? – как будто посторонний, а не здесь. – Океанического, что ли?

– Его, да-да! Его!

Для маститой Хомяковой – мне не жалко:

– А-а, это к Воскобойник! Наталя всем сегодня подает!

– Гран мерси!

И Хомякова улетела к поэтессе…

По моей наводке: «К Воскобойник!» – к Натале обратились что-то около десятка журналистов: золотое перо светской интриги Оксана Мостовая под псевдонимом Светлана Беговая, Коваль, Гак, другие наши перья…

На горизонте замаячила Петрович. Знаете, такая Эдя Марковна? Во дела! Ее газету ну никто не приглашал, «Во саду ли в огороде» называется. Между нами: Эдя – это что-то! Подробности оставим на потом. Профессионалка-мародерка, она гребет с промышленным размахом. Человек утробного бесстыдства, от вседозволенности Эдя ошалела. Столы обходит, утрамбовывая в сумки. Даже я оторопел от этой наглости:

– Эдя! Я не понял! Что ты делаешь?!

Она тырит увлеченно, с огоньком. И при этом машинально, как в горячке, приговаривает:

– Да здесь всего так много, что все равно всего никто не съест! А для кого? – и как заученно. – Это все моей собачке, это ей! – и ловко прибирает стол к рукам.

Но не на того напала наша Эдя.

– А что собачка не доест, то будет детям?

У Эди, всем известно, пять детей, причем детей от самых разных браков. Эдя Марковна грести остановилась – и:

– Верховский! Вячеслав! Да как вы смеете?!

Но и здесь я Эде не смолчал:

– Эдя, прекратите! – громогласно. – Я ж, кажется, молчу… что собаки нет у вас в помине! К чему ж дезинформировать общественность?!

Из нее – как выдохнули жизнь. Она заблеяла:

– Молчи, Верховский, я прошу, не будоражь! – и вся обмякла, вся скукожилась, как эта…

Я, удовлетворенно:

– Так-то, Эдя! – и из тарелки ей нагреб немного косточек, чтоб показать: иду на мировую. – Ладно, что ж, собачке так собачке! Передай от нашего стола…

До сих пор мне совестно: зачем?!

Тут внимание Малеваный отвлек, фотокор «Вечернего Донецка». Он весь уже практически багровый: он шпажку не заметил, проглотил – и теперь ее отхаркивает, бедный. Шпажку, на которую накалывают бутербродики. Его все колошматят по спине. И я подпрягся, не стоять же в стороне – и помог ему что было сил. Он еле удержался на ногах. Но его добила Эдя Марковна, нанеся решающий удар. Малеваного тут же унесли (шпажка вроде вышла своим ходом, но с позвонком ушибленным, бедняжка, он намаялся).

А теперь позвольте передышку. О происхождении фуршета, помню, где-то я уже читал. Он происходит от французского a’la fourchette, что буквально – насадить на вилку. Вилка на фуршете – основной прибор. Вилка или шпажка, все равно. И еще, начитанный, я вызнал, что на фуршете не торопится никто, свободно и раскрепощенно говорят и не толкаются. Ненавязчиво так пробуя закуски. То писалось явно не о нас – Воскобойник, той же Эде Марковне. А обо мне – так не писалось и подавно.

С блюдечком, горячечный и прыткий, я энергично рыскал вдоль столов…

Что такое? Что случилось?! Ой, умора! У спецкора «Укринформа» Николайчика (он же – непечатная поэма «Где-то бродят голодные волки») официантка углядела рыбий хвост. Поджаренный, солидного размера. В кармане, выложенном целлофановым кулечком. Она ему:

– Вы что?! – недоуменно.

И пойманный буквально на горячем, Николайчик страшно побледнел. А официантка:

– Вы что?! Не знаете?! К этой рыбе полагается «Росинка»!

«Росинка» – это соус, кто не знает. Николайчик рад: тревога ложная.

Панорама разворачивалась дивная. Эта свора журналистов, как группа захвата, навалилась на стол, и он не выдержал – поблюдно стал сдаваться. Они друг друга оттесняли, громоздились, напускаясь на еду с остервенением. Руки их тряслись, глаза блуждали. Пишущая братия, они и здесь выписывали нечто!

Меня затерли, правда, ненадолго. И вскоре снова выбился я в люди. Подгреб к столу. Вежливая из последних сил официантка протянула мне тарелочку:

– Вам так к лицу съесть эту отбивную!

Я:

– Не-не-не! Мясного я не ем! – намекая: шашлыки из осетрины на желудке лучше отражаются.

– Без вопросов, – предложила пару штук.

Я умял – и снова тут как тут:

– А теперь мне пару отбивных!

– Так вы же, это, мясо не того!..

– Уже «того»! Я снял ограничения!

Очень странно поглядела – и с отбивной я отвалил, забившись в угол…

Подали сладкое. На нервной почве я закусил пирожное огурчиком…

Еда! Я такой тебя еще не видел! Ни на поминках, ни тем более на свадьбах. Теперь жениться мне совсем не обязательно: я как на свадьбе погулял, с такой едой!

Мы размели фуршет по животам.

Какая пошлая еда в конце застолья!..

Ну я и влип! Я даже побледнел. Мне навстречу двигалась Наталя. И так зловеще эта Воскобойник:

– Ну, ты набил свою утробу окуньком?!

– Да, Наталя! – Отбежав на безопасное, я прощально ей махнул рукой: – Привет от никакого журналиста!