Книга Тридцать пять родинок - П. Елкин

Пока полковник с грохотом метался по коридору и по кухне, я наклонился над подружкой:

— Ты как?

— Забери меня отсюда, — плакала она, хватая меня за руки.

— Вот уж фигня… Да ты что? Куда я тебя заберу?

Эге-ге, значит, пришло время собираться! Я потянулся за своими штанами и только сейчас сообразил, что всю мою одежду утащил полковник. Фигасе… И тут в кухне раздался звон разбитого стекла…

Я так потихоньку в коридор выхожу — там темно. Смотрю, на кухне свет горит, что-то там шебутится, значит, папашка там, вот как бы только у него вещи-то мои выручить…

Осторожно за угол заглядываю: стул с вещами возле окна, папаша сидит на нем и по телефону названивает, — я так понимаю, милицию вызывает, гад.

Ну, мне терять нечего, без штанов-то мне все равно никуда. Смотрю, телефонный провод по плинтусу идет, так я его выдернул для верности, покашлял вежливо и в кухню вхожу, а он в телефон дует, «алё-алё», но тут вдруг меня заметил, вскочил и ка-а-ак шмякнет трубку об стол. Я думаю, может, надо разрядить обстановку-то, о спорте поговорить с ним или о погоде, как и положено воспитанному человеку в гостях, мол, ЦСКА-то молодцы какие, быть им опять чемпионами… Но потом передумал: мужик с таким росточком, наверное, в хоккее не разбирается или, может, за армейцев не болеет, то есть родной спортклуб ему все равно не в радость.

Ну, стоим, значит, так — молча, и пялимся друг на дружку, я на него спокойно, по-доброму, а он на меня — хмуро и исподлобья. Блин, на что он уставился-то? Я вниз глянул, а у меня на конце до сих пор презерватив болтается, вот дурень, я и забыл про него в суматохе-то… Тут я, конечно, свою вину признать готов, с натянутым презервативом по кухне ходить некультурно, как будто мы не понимаем, тоже ж не в лесу росли. Я поэтому руками так полковнику показываю, мол, все будет в полном порядке, сейчас сниму, ну и стаскиваю резинку.

Блин, может, и оставался у меня еще шанс замириться с полковником, в конце концов, даже у Саддама с Моше Даяном договариваться получалось, но, как нарочно, презерватив соскочил с таким громким «чпок!», что даже мне неловко стало, а полковник, тот вообще подпрыгнул, рванулся к мойке, наклонился и дверцу открывает. Я, естественно, подумал, что он мне помойное ведро показывает, и прямо порадовался, вот ведь, думаю, интеллигентный же человек, аи то верно, снять-то гость резинку снял, и что теперь — в руках ее держать, что ли, это ж не пепел, на пол не стряхнешь. Ну, я резинку метко так, по-баскетбольному в ведро и швырнул…

Но оказалось, папашку-то я переоценил, он не для политеса мне дверцу под мойку открыл, а вовсе даже сам в помойное ведро сунулся. Похоже, он пока по кухне со стулом носился, бутылку какую-то разбил и осколки в ведро посовал, а сейчас за отбитым горлышком полез, но мой презик как раз ему на голову и шлепнулся. Все-таки неметко я кинул.

Выпрямляется полковник — розетка в руке, на голове мой гондон — и снова начинает на меня напрыгивать, только теперь у него стекляшка в руке, а у меня же все хозяйство болтается, так что мне страшно стало, конечно, — не сильно, но все-таки. А раз такое дело, я табуретку взял, замахнулся так и мириться предлагаю:

— Защитнику родины, мол, не к лицу так себя вести, хватит буянить, верните барахлишко, и разойдемся, как взрослые люди.

Но тут уже полковнику стало скучно, когда я табуретку-то взял, то есть он не прыгает больше, а прикрывается розеткой и к стулу отступает. Я к нему по-хорошему свободную руку протягиваю: вещи давай.

И совсем была уже моя победа, как тут влетает на кухню подружка, хватает меня сзади и ни с того ни с сего в крик:

— Прекратите, хватит, сейчас же!

Вот так измена…

Полковник видит, что пришла к нему подмога, хватает стул вместе с моим барахлом, со всей дури швыряет его в окно и в разбитую дырку тоже начинает орать, только уже жалобное.

— Помогите! — кричит. — Убива-а-ают!!

И вот теперь, хорошие мои, представьте развлекалово в греческом стиле.

Стоит перец (это я — скромно так), как статуя Давида работы Микеланджело, только вместо фигового листочка — табуретка, а вокруг семейный хор в два голоса орет что-то трагическое… Такую скульптурную группу поставь куда-нибудь в Русский музей, так посетители набегут — очередь за билетами будет стоять, как в мавзолей. А если не в музее поставить, а на чьей-то кухне, то посетителей, думается мне, будет чуток поменьше и без билетов, зато — все в фуражках.

Это я так ситуацию оценил и понял, что загостился я тут что-то… Тем более что окно разбито, ветер в дыру и снег, холодно же, полковник-то вон в форме, подружка халатик накинула, и то поеживаются, а я-то — в одной табуретке. Короче, пора мне, видать, прощаться… Я табуретку поставил, подружку на нее усадил, полковник, по-моему, даже и не заметил, что я откланиваюсь, так он к окну припал и все орет свое «Милиция-я-я!!». Я руку жать ему не стал, мол, целоваться на прощание не будем — а сам в коридор, хватаю кроссовки, куртку с вешалки, и шлеп-шлеп босыми ногами на лестницу. И дверку аккуратно за собой прикрыл: спасибо этому дому, пойдем к другому…

Вот на лестнице я и понял, что шутки кончились.

В куртке на голое тело и кроссовках на босу ногу я задубел уже к тому времени, как подошел лифт. А уж когда выскочил на улицу и бросился собирать свои вещички, так и просто звенел, как стекло. Вот правда мне казалось, что, если наклонюсь еще один раз, просто хрустну и рассыплюсь на сотню маленьких медвежат. Ну, в общем, что мог собрать — собрал и бросился в подъезд, к батарее, одеваться-одеваться-одеваться скорее и греться-греться-греться!

Если б мне было не девятнадцать лет…

Если бы мне в ту ночь было не девятнадцать лет, а хотя бы двадцать пять, я бы досидел на теплой батарее в вонючем подъезде часов до шести утра, потом спокойно отправился бы домой.

Тридцать? Тридцатилетний, я запер бы дверь так, что папаша должен был бы звонить и ломиться полчаса, дав мне время спокойно собраться и спрятаться, а потом выскользнуть в ночь. Если бы мне на тот момент стукнуло тридцать пять, я бы сумел договориться с папашей, вызвал бы подружку и мы спокойно занимались бы каждый своим делом. Если бы я был сорокалетним, я бы не поехал к подруге, а вытащил бы ее к себе и не было бы никаких неожиданностей.

Но мне было девятнадцать, в заднице у меня сидело большущее шило и требовало немедленно что-то делать… Ну и, честно признаться, была у меня тревога, что папашка все-таки вызвал милицию, страшновато было топтаться прямо тут, на месте, можно сказать, преступления. Поэтому, отогревшись на батарее и выкурив пару сигарет, я вышел из подъезда, рассчитывая вот прямо сейчас поймать машину и спокойно отправиться домой досыпать.

Однако ж…

Напомню вам, дорогие мои, что год был 1982-й, и об ту пору московская ночная жизнь оставляла желать много-много лучшего. *censored*тки, высланные из Москвы к Олимпиаде, все еще пытались вернуться в столицу со сто первого километра, бары и рестораны закрывались максимум в час ночи, народу ездить по ночам было некуда, незачем да и практически не на чем. После часа ночи Москва практически замирала: по улицам изредка проезжали такси, развозящие спешащих по делу пассажиров, поливалки и милицейские машины лениво поблескивали маячками, время от времени пролетал заблудившийся бомбила.