Книга Зиэль - О'Санчес

— Плесни «Угольку», с удовольствием отведаю. Крепок ли?

— От большого кубка сам Чимборо под стол свалится, господин Зиэль!

— Тогда мне кубок-четверток от оного, вон — тот. А на всякий случай — ну, мало ли — меня отнести в лучшие покои, до утра… А тебе за труды и хлопоты, нынешние и грядущие — вот, возьми. Думаю, двое-трое суток здесь погостить.

Как глянула тетка на столбик из пяти золотых червонцев, так с ней припадок медвежьей болезни чуть не приключился: стоит, рот разинув, а брюхо под фартуком так и бурчит на десять голосов.

— А… я… а сдачу-то…

— Ты вот что, хозяюшка, ты поди проветрись, да озаботься глоточком «уголька» для усталого странника, да шугани стряпуху к вертелу поближе, не то мой кабанчик вот-вот подгорит… Живо, толстушка, или тебя давно кнутом не потчевали!?

Опомнилась трактирщица моя, пришла в сознание от веселых слов:

— И ваша-то правда, как помер мой-то, так и не кому гонять, кнутами-то! А с пьяных-то глаз бывало!.. Бегу, бегу!..

"Ваша-то, мой-то, большого-то" — угу: «токает» тетка не по-здешнему.

— Стой. Не из Вороньих ли земель будешь?

И опять изумление — вот-вот челюсть отпадет! Перестарался я в умениях да в щедрости — сейчас за бога примет.

— Д-да… А… а… как вы…

— Говор у тебя южный, особый, мы же почти земляки, я из соседнего удела, вот по говору и признал. Кокушнику мне, кляча!!! Отставить… «угольку», то есть! Шевелись же!

Понеслась моя трактирщица стремглав, едва ли не вприпрыжку! Начало положено: будет ей теперь о чем рассказывать родичам да соседкам, надолго хватит… Хотя… как надолго… За сутки дальнейшего существования этого мира я могу смело поручиться, за двое — монетку надо подкидывать, угадывать, а на трое суток вперед — будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают — им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток — не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести — огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти — сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать — как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право — мне же любопытно.

— О-о… Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка… как тебя?

— Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.

— Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой «уголек», спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и «кокушник». Поэтому — живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки — имеются ли?

Кавотя Пышка потупилась в смущении:

— Чего нет — того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.

— Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он — пуст! — Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. — Всё уже выдохлось, что в «угольке» и было, а она — вон она — стоит, руки в боки!!!

Выпил я и второй кубок, распробовал — нет, соврал я Пышке: «уголек» против «кокушника» не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется…

Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный… В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну — а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!

— Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?

— Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура — обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам… жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!

Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво — вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это — мотовство и способность к пьянству — признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.

— Дальше, дальше идем! Гхор… Сказала бы — тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.

Вторая комната была безнадежно, под потолок, забита всякой хозяйственной утварью, поэтому мы ее миновали и вошли в третью, последнюю.

— И никаких запоров, засовов изнутри?

— А от кого запирать-то… господин Зиэль?

— И то верно.

Боги — а запашок-то! Я подошел к широченному топчану, изображающему ложе, примерился и наподдал снизу пинком. Деревянный настил из плохо оструганных досок вскрякнул и покорно встал на дыбы. Как я и предполагал — плесень чуть ли не гроздьями пузырилась на дощатых брюшках, потревоженная вонь от нее пошла нешуточная, побежали во все стороны домашние насекомые, а сами же доски надломились от моего пинка, но не потому что я был пьян и буен, и не соразмерил мощи удара, я как раз верно все рассчитал, пинал в четверть силы, иначе бы…

— Ой… Ой… Налипло-то… Ну, дак — а как? Мужика в доме нет, чтобы хозяин был, а самой-то за всем не усмотреть… С прошлой-то зимы постояльцев-то у нас ни одного и не бы…

— Цыц! Уморить меня захотела! Сыростью, гнилью и запахами!

— Как можно… Нет! Детьми клянусь и внуками, сиятельный госп…

— Мо-лчать.

Тетка вобрала поглубже голову в жирные плечи и приготовилась избывать гнев норовистого постояльца, к тому же еще ратника черной рубашки. С черными рубашками всегда шутки плохи, с ними даже рыцари предпочитают лишний раз не связываться, если этого можно избежать без ущерба для чести и кошелька.

— Пойдем на вольный воздух, Кавотя Пышка, там договорим. Перину она мне взобьет!..

Спустились вниз, вышли во двор. Трактирщица сама не своя: сейчас постоялец ее съедет и деньжищи обратно заберет — в своем ведь праве человек!

— Значит, так, Кавотя Пышка, сударыня хозяйка…

От дворянского к ней обращения трактирщица еще более съежилась, осталось только в землю на три локтя забиться…

— Живу я по такому правилу: даденные деньги — всегда уже чужие, обратного ходу им нет. Иное дело — если мы бы в зернь играли, или еще во что… Пойду я обедать. Горошек мой у тебя остается на постой, а пока я буду с кабанчиком разбираться — ты марш в деревню и сыщи мне место, где бы я расположился, суток на двое, на трое. Хорошее место, чтобы как для себя искала! И чтобы как можно ближе к твоему заведению! И платить будешь из тех денег, что я уже дал. Жалобы, вопросы, пожелания? Челобитные?