Книга Минус Финляндия - Андрей Семенов

На раскрое — того хуже. С пилорамы подносят и подносят тес. Минута перекура — выросла стопа тесин, и уже некуда скидывать новые. С пилорамы летит бугор, матерясь и махая кулаками. У него из-за затора план горит, ему тес с пилорамы вытаскивать в лесораскройный надо, над ним тоже начальства полно.

Рамщиком работать тяжело. Надо с земли по рольгангам подавать баланы на второй этаж рамы, следить, чтобы распил получался ровный, и откидывать обзол и тес. С земли на рольганги. Балан за баланом. Торец к торцу. Вшестером на один балан. День за днем. Баланы на входе, тес на выходе. Монотонно до отупения. На пилораме работать не только тяжело, но и скучно.

Но и на бирже не веселее. Сначала распиливаем хлысты, затем сортируем баланы по диаметру, складываем в штабель или тащим к пилораме. И так — хлыст за хлыстом. Десятки кубометров в день. Для фронта, для Победы.

Но если на промзоне работа просто тяжела, то на лесоповале она изнурительна. Не для всех, правда. Бугор лесорубов, например, ни топора, ни пилы в руки никогда не брал. Они, эти руки, были у него нежные и гладкие, без единой мозоли и заусенца, будто бугор-заключенный посещает маникюршу. Чекеровщик, считай помощник бугра, тоже работенку имеет непыльную — подогнал пару быков к комлю хлыста, зачекеровал накрепко, выдернул хлыст из-под обломленных сучьев и передал быков погонщику, который возит хлысты на биржу. Если ухватка есть, то даже не вспотеешь на такой работе. У вальщиков и помощников вальщика работа, конечно, тяжелая, но у них от одного поваленного ствола до другого есть время на перекур. Ни бугор, ни конвой не подгоняют, знают, что вальщики дневную норму дадут непременно и обязательно. Тяжелее и опаснее работа обрубщиков сучьев.

По летнему времени подъем в лагере был в пять утра. Заключенные наскоро завтракали, ровно в шесть распахивались ворота рядом с вахтой, по пятеркам начинался отсчет-вывод заключенных на работу. Бригады в колонну по пять человек подходили к воротам, нарядчик отсчитывал пятерки, делал пометку в карточке, заключенные переходили неширокую пыльную дорогу и заходили в ворота промзоны. Бежать не было смысла, потому что вправо и влево от обоих ворот вдоль улицы шли заборы жилой и промышленной зон, а между заборами стояли человек шесть конвойных с ППШ.

Конвой, следивший за выводом на работу, сопровождал лесорубов на делянку, до которой было меньше километра. Небольшая часть леса была отмечена бечевкой с красными флажками, перекинутой от дерева к дереву. Диаметр круга внутри бечевки составлял примерно метров сто.

Конвой запускал заключенных в этот круг, старший читал напутственную молитву:

— Граждане осужденные! Периметр отмечен красными флажками. Выход за пределы периметра запрещен. Конвой открывает огонь без предупреждения. Перекличка каждый час.

Со стороны опушки периметр не был замкнут, и потому флажки отмечали часть леса, похожую по форме на подкову или надкусанный бублик. Заключенные заходили внутрь этой подковы, конвой распределялся по периметру, надзирая, чтобы никто из лесорубов без нужды не приближался к флажкам и уж, упаси господь, не поднырнул бы под них. Смельчака моментально скосила бы длинная очередь.

Понятие «воля» было для лесорубов-заключенных относительным. Да, они работали не за забором, но все равно за периметром. Считай, в той же зоне. Да, они могли, пусть и под конвоем, прогуляться по окрестностям Барашева, но до лагеря было рукой подать, а с делянки его было прекрасно видно.

Наскоро перекурив, зэки принимались за работу. Было организовано две бригады вальщиков. Каждая пара выбирала себе ель. Вальщики определяли желательное направление падения ствола. С этой стороны вставала пара зэков и, ритмично махая топорами, делала глубокий надруб. Когда он доходил почти до середины ствола, к другой стороне ствола подносили двуручную пилу и делали глубокий запил чуть повыше надруба. Когда запил уходил достаточно глубоко, помощники вальщика упирались в ствол ели длинными шестами, направляя ее на нужное место. В определенный момент слышался громкий треск, верхушка ели дергалась и сначала медленно, а потом все быстрее начинала клониться к земле. Это был самый ответственный момент. Нерасторопного человека могло зашибить насмерть подпрыгнувшим комлем. Надо было успеть вовремя отскочить. Не рано, не поздно, а именно вовремя. Если вальщики бросят пилу слишком рано, то помощники себе пупы надорвут, ломая ель. Она упадет не совсем туда, куда ей предназначено. Если пильщики замешкаются со своей пилой, то одного, а то и обоих ударит в грудь и подкинет метра на три комель, пружинящий при падения ели. То же и про помощников. Если они отпустят шесты слишком рано, то ель может начать поворачиваться вокруг своей оси и вывернуться не в ту сторону. Ее потом несподручно будет вытаскивать. А если они возьмутся провожать ствол до самой земли, то их догонит все тот же комель. Сноровка нужна, чтобы лес валить.

Когда ель укладывалась туда, куда следует, в дело вступали обрубщики сучьев. Им предстояло из уложенного вальщиками ствола ели сделать голый хлыст без веток и сучьев. Если взять, к примеру, елку, которую папы приносят своим детишкам на Новый год, то понятно, что обрубить ей ветки можно обыкновенным кухонным ножом. С елкой, которую устанавливают в школе или даже в Кремлевском дворце съездов, справиться несколько сложнее, но и тут можно обойтись обыкновенным бытовым топориком для разделки мяса. А как быть с полуторавековой елью в полтора обхвата взрослого мужика? Одной ее нижней лапы хватит на то, чтобы украсить новогодний праздник целой школе. А ель — пушистая, лапы у нее с ногу толщиной. Срезай, обрубщик! Срезай так, чтобы чисто было. Чтобы один только очищенный хлыст в сорок-пятьдесят метров длиной от ели остался. Человек по десять обрубщиков наваливались на одну поваленную ель, очищая ее до ровного ствола и смертельно выматывались уже после третьей.

А бугор орет, подгоняет:

— Давай-давай, мужики! Навались! Кончай перекур, а то пайку срежу.

План — закон! Перевыполнение — норма! Так и только так обязаны понимать свою работу заключенные. Мало того, что нормы не хилые и для здоровых, на домашних харчах откормленных мужиков, а не для зэков, сидящих на скудной пайке, так еще и ста процентов мало. Дай все сто двадцать! Сто пятьдесят дай!

Больше всех в лагере № 21 выматывались именно обрубщики сучьев, чьи ряды пополнил Коля после того, как решительно сломал «оперативный портсигар» Суслина.

Жалел ли Коля, что не стал сексотом? Нет, не жалел. Хотя, согласись он подарить тот портсигар охраннику, продолжил бы себе спокойно жить в первом барке, пользуясь всеми привилегиями немецкого шпиона. Можно, было бы его, конечно, упрекнуть. Мол, ты, милый друг, забыл, как в сороковом-то году в Карелии напропалую сдавал администрации интернированных финнов? В процессе подготовки для выполнения задания в Швеции тебя подсадили к финнам, и те, принимая тебя за своего, доверчиво выбалтывали все, что у них было за душой. Ведь почти никого из тех, на кого ты потом писал рапорта и отчеты, сейчас уже нет в живых. Что же ты теперь-то из себя невинность разыгрываешь?

Что тут сказать? Все так. Сидел с финнами под видом финна, шлифовал язык, перенимал обычаи. Попутно выдавал яростных врагов советской власти. Ну, шлепнули потом тех врагов, и что?