Книга Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Я понимаю, конечно, что скрыто в них и бессилие, и страх, и отчаяние. Но они не победили – это же ясно. Главное, что эти семь писем – о времени, канувшем в бесконечность. Мне твои письма – весть из бесконечности, Мишка, из бесконечности, где хранится все, что было, есть и будет. И я теперь точно знаю, что это я, твоя Настя, имею право ждать встречи с тобой.

Семьдесят лет – срок, назначенный павловской старухой, колдуньей или ведьмой, ясновидящей, предсказательницей или кто она там еще, почти прошли. То, что я получила твои письма, является предвестием нашей встречи, и я больше не сомневаюсь в том, что она состоится.

Я теперь понимаю, что такое нить судьбы, путеводная нить. Оказывается, раньше для меня эти слова были пустым звуком. А теперь мне представляется огромный, невероятно огромный, космических размеров спутанный клубок, где каждая нить – чья-то судьба. Судьбы петляют, переплетены, безобразно запутаны, связаны узлами чаще всего совсем не так и не с теми нитями, с которыми нужно бы. К тому же не все нити крепкие и ровные. И только если очень повезет, потянув, не оборвешь свою нить и выведет она к той, сплетение с которой даст прекрасный, яркий, счастливый узор, единственный на свете.

Я пытаюсь найти ту ниточку, которая выведет меня к тебе – когда пройдут дожди.

Помнишь? Ты писал: когда пройдут дожди…»

4

Три медвежонка

В будущем году ты сама будешь танцевать танец медведей. Ты довольна?

Оливия Кулидж

А дождь и не думал прекращаться. Юрочка Зайцев, директор, галантно распахнул обширный зонтик цветов британского флага над головой своей обаятельной помощницы Анжелы, и они помчались договариваться с ресторанным начальством о переносе мероприятия с открытой террасы в банкетный зал.

Сегодня играли свадьбу – в кинематографическом, уточняю, смысле. По сюжету, районный опер в чине капитана сочетался законным браком с юной красавицей журналисткой. Мне была отведена роль генерала, причем не просто свадебного, но и вполне настоящего, хоть и милицейского, в подчинении которого, надо полагать, находился брачующийся опер. В каком-то смысле это было повышение, правда, блеснуть в кадре погоном и лампасом мне было не суждено – предупредили, чтобы пришел в штатском, но парадном. Да и денег, однако, ввиду отсутствия форс-мажора, предложили вдвое меньше прежнего, зато и требовалось от меня совсем немного: вручить жениху коробку с исполинской бутылкой виски, облобызать невесту, скомандовать «К выполнению демографической программы – приступай!», засмеяться собственной шутке и неспешно выйти из кадра. Потом еще два-три раза мелькнуть непосредственно за праздничным столом с фужером и вилкой – и все. А в виде дополнительного, как выразилась в телефонном разговоре Галина Бланк, «бонуса» после съемок все «свои» останутся в ресторане еще на час и спокойно доедят и допьют все, что останется на столах.

Что ж, как говорится, в целом неплохо.

Старомодный мой костюмчик был одобрен, только галстук придирчивая костюмерша поменяла на нечто широкое, алое, в малопристойных золотых блестках.

– Персонаж у нас сегодня комический, – пояснила оказавшаяся рядом Галина Бланк. – Такой, знаете, дубинистый фанфарон… Только вы, уж пожалуйста, не наигрывайте. Юрий Алексеевич приедет, так он уж сам как-нибудь…

Группа дожидалась итогов переговоров с администрацией в просторном фойе ресторана. Многие перекочевали в бар, и вскоре это узкое, изогнутое кишкой помещение заполнилось оживленным гомоном на киношные и околокиношные темы. Никого из присутствующих здесь я не знал, поэтому одиноко сидел за стойкой, потягивая невеликого качества эспрессо, и думал о том, что пора бы, пожалуй, поведать, наконец, домашним о своем нежданном романе с кинематографом, а то небось думают, что я опять загулял по бабам… пардон, по дамам, кавалергард престарелый, и предвкушают, как будут лечить очередные обострения возрастных болячек, коими, как известно, подобные загулы чреваты. Хотя, наверное, сегодня еще воздержусь, а вот когда пригласят в третий раз, тогда уж… Бог троицу любит.

– Андрей Афанасьев, – протрещало над ухом с интонацией утвердительной, переходящей в восклицательную.

– Он самый.

Я повернул голову и увидел перед собой пожилую даму в строгом костюме немыслимой серобуромалиновой расцветки и того же цвета – существующего, кстати, не только в фольклоре и расположенного по шкале между гиацинтовым и фиолетовым – шляпке, по форме напоминающей перевернутый цветочный горшок. В этом наряде дама была удивительно похожа на английскую королеву Елизавету, разве что ростом значительно превосходила оную последнюю.

– Сын Насти Афанасьевой, – опять эта утвердительно-восклицательная интонация.

– Точно так… А с кем, собственно, я имею?..

– Алейникова Ля… Лариса Петровна, – дама протянула мне тонкую руку в серобуромалиновой нитяной перчатке. – Я тебя… вас еще на «Пространстве памяти» приметила…

– На каком, простите, пространстве?

– Ну на картине же! Где ты… вы Юрия подменяли.

– Да-да, я тоже обратил внимание… Но откуда?..

– А я тебя во-от таким помню! – Лариса Петровна провела рукой примерно в районе коленки. – Мы тогда Настю разыскали, зашли, хотели на вечер встречи позвать…

– А она отказалась, – закончил я. – Мама вообще не любила таких вечеров, вообще не любила воспоминаний, старалась жить настоящим. Надеюсь, вы не очень тогда обиделись?

– Да не на что было. Мы ведь с Настей-то не сказать чтобы дружны были. Она ж на целых пять классов старше была. И конечно, историю про трех медведе́й давно забыла.

– Про каких-таких медведе́й? – заинтересовался я.

Лариса Петровна присела на соседний табурет и заказала у бармена сухой мартини.

– Читал, наверное, что перед войной у нас с фашистами ни с того ни с сего дружба началась? Почти два года дружили, ха! И вот однажды нам на линейке объявляют, что скоро посетит, мол, нашу школу, образцово-показательную и на весь район лучшую, группа товарищей из Германии, и что надо, стало быть, не ударить перед ними в грязь лицом, не посрамить советскую родину, и все такое прочее. Стали готовиться – стенгазета там, показательные уроки, кружки, уголок юнната, концерт. Насте как главной школьной балерине поручили разучить с младшими какой-нибудь простенький немецкий танец. Они с Розой Феликсовной, нашей музручкой, выбрали польку-тройку, а в тройку эту отрядили нашу неразлучную троицу из четвертого «Б» – звеньевую Валю Протасенко, Верочку Рожкову, дочь нашего участкового, и меня. Жилетики нам соорудили, юбочки зеленые, гольфики с помпонами – и давай муштровать. Пяточка-носочек топ-топ-топ, пяточка-носочек топ-топ-топ… Ужас! Роза-то Феликсовна ничего, терпела, она и покруче нас гениев видывала, а Настя срывалась иногда – и топала на нас, и кричала, и обзывалась. Говорила: у Чайковского танец маленьких лебедей, а у нас – танец маленьких медведе́й, и проще колоду плясать выучить. Конечно, вся школа прознала, и нас иначе, как медведя́ми и не звали. В ночь перед концертом мы все трое заснуть не могли, оттанцевали кое-как, через пень-колоду, потом убежали, разревелись дружно. Роза с Настей нас силком на поклоны вытащили. Мы выходим, все в слезах, в соплях, зал нам хлопает, а немцы встают, на сцену лезут и каждой из нас вручают…