Книга Если только ты - Хлоя Лиезе

Открывая дверь, Зигги улыбается ещё шире.

— Ты что-нибудь придумаешь. Я в тебя верю.

Глава 10. Себастьян

Плейлист: Broken Bells — Good Luck

Рен удивляется при виде меня так же сильно, как я удивлён стоять на его пороге. Чёртова Зигги и её прощальные слова.

«Я в тебя верю».

Я стоял возле её многоквартирного дома, пока во мне зудела раздражающая, надоедливая спешка. Я пытался отбросить её, избавиться от неё, разворачиваясь и надеясь, что уход от неё освободит меня, вернёт к прежней версии себя.

Но вместо этого я пришёл домой, помылся и прошёл небольшое расстояние до дома Рена.

Потому что это абсурдно, но я как будто хочу заслужить веру Зигги в меня. И, видимо, это начинается с исповедального визита к человеку, который привёл её ко мне.

— Себ? — озадаченность на лице Рена сменяется удовольствием, когда он открывает входную дверь и делает шаг назад. — Заходи.

— Спасибо, — я закрываю за собой дверь и следую за Реном, испытывая благодарность, что Паццы, похоже, нет рядом, чтобы донимать меня. Эта собака упивается моими мучениями. — Извини, что пришёл без предупреждения.

— Тебе всегда рады, Себ, — Рен улыбается мне через плечо, ведя меня на кухню. — Хочешь попить? Воды? Чай? Кофе?

— Нет, спасибо, — барабаня пальцами по столу, я стискиваю зубы. Я ненавижу это. Заботиться. Стараться. От этого у меня такое чувство, будто я расстегнул собственную кожу и позволил ей опасть к ногам, оставив меня неестественно и ужасно выставленным напоказ. Я давно не пытаюсь внушить себе, что не забочусь и не стараюсь в отношении Рена, даже в рамках моих ограниченных возможностей. Так что я изо всех сил пытаюсь продышать свой дискомфорт и подобрать правильные слова. — Мне нужно кое-что сказать, — наконец, выдавливаю я.

Рен медленно поворачивается, и его лицо обретает задумчивое выражение, когда он оказывается ко мне лицом и всматривается в глаза.

— Окей. Я слушаю.

Прочистив горло, я смотрю в пол, затем заставляю себя поднять глаза и посмотреть на него. Как мне сказать это честно, но так, чтобы не предать доверие Зигги и не выдать её план?

— На твоей свадьбе…

Рен склоняет голову набок, и этот жест так похож на Зигги, что я зажмуриваюсь и тру лицо руками.

— Мы с Зигги наткнулись друг на друга и… поговорили… так… как не говорили прежде.

Пока что это абсолютно честно. Опускаю ли я критически важные детали? Например, тот факт, что наш разговор — это в принципе нечто новое, поскольку с момента нашего знакомства я принципиально избегал чего-либо, кроме холодного «привет»? Или то, что глядя, как она задирает платье, я мог думать лишь о том, как мне хотелось упасть на колени, развернуть её и уткнуться лицом между этих веснушчатых бёдер? Или что когда я вытащил её на свет, и её глаза встретились с моими, был момент, когда я чуть не притянул её к себе и не поцеловал?

Да. Я опускаю эти детали.

Не потому, что я пытаюсь сделать поистине дискомфортное признание (ну, не только поэтому), а потому, что это подрывает наш предлог притворной дружбы, и что более важно, это не имеет отношения к делу; я никогда не поддамся этим импульсам.

Я никогда не получу её таким образом, каким фантазировал её иметь. Я никогда не попробую её на вкус, не поцелую до головокружения, потому что слишком долго отдавал предпочтение её мягкому роскошному ротику вместо навязчивой потребности в воздухе. Я буду морить голодом эти невысказанные правды внутри меня, пока они не зачахнут и не умрут. Рену не нужно знать то, что однажды атрофируется.

Рен тихий, наблюдает за мной и ждёт; как всегда добрый, терпеливый, размеренный, пока я ищу слова, чтобы объясниться.

— С тех пор мы… как будто поладили.

Ужасная правда, которая тоже не является ложью. Я провёл с ней только вечер и утро — загнанный в угол на моей террасе, ужинавший с ней на капоте моей машины, неоспоримо сблизившийся с ней за йогой, сидевший напротив неё за ресторанным столиком на завтраке — но мы поладили. Она мне нравится, чёрт возьми. Хуже того, думаю, я ей тоже нравлюсь. Как минимум, та версия меня, которая пытается вести себя хорошо.

— Поладили так, как ладили бы друзья, — добавляю я, очень намеренно выбирая формулировку. Это намекает, что мы друзья, но не говорит прямым текстом, что мы друзья. Я не соврал ему.

Рен прислоняется бедром к кухонному шкафчику, свободно скрестив руки на груди, и улыбается.

— Себ, это здорово.

Мой живот скручивает узлами.

— Я не был уверен, что ты так подумаешь.

Между его бровями пролегает складка.

— А почему я мог не подумать так?

— Потому что я придурок с ужасной репутацией, а Зигги… противоположность. Она добрая. Хорошая. Ангельская.

Рен издаёт хрюкающий смешок, отталкивается от шкафчика, после чего идёт к холодильнику, достаёт газированную воду и предлагает мне. Я качаю головой.

— Моя сестрёнка, — он открывает банку, — добрейшая. И определённо хорошая. Но ангельская — это уже с натяжкой. Она способна на весьма внушительные розыгрыши, обладает пугающе точным радаром щекотки и не только может обогнать всех нас в спринте, но и без проблем будет злорадствовать по этому поводу.

Я чувствую, что уголки моих губ приподнимаются в улыбке, и опускаю подбородок, глядя в пол, чтобы он этого не увидел.

— Я испытал на себе радар щекотки. Он безжалостный.

Рен снова смеётся.

— Вот именно.

Натягивая на лицо холодную безвыразительность, я поднимаю голову и удерживаю его взгляд.

— Я хочу, чтобы ты знал… я уважаю то, как много она для тебя значит, и как ты её оберегаешь. Я об этом не забуду.

Улыбка Рена становится шире. В уголках его глаз образуются морщинки.

— Я знаю, Себ.

Мне ненавистно то, как много это значит — заручиться его доверием в таких вещах. И я не могу отрицать, как много это значит.

— Спасибо.

— Итак, — говорит он, — фотографии вас двоих