Книга Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов

интересные люди. Штучные люди. Беседуют. А «жучок» все слышит…

«Хауз-майор!» — дернуло Алексея Николаевича

После операции по уничтожению в квартире радионасекомых ходоки с Лубянки навещали Алексея Николаевича с длинными и неровными паузами. Вот он получше от архиепископа Иоанна Сан-Францнсского приглашение поехать в США. На празднование 225-летия независимости. Заинтересованное лицо тотчас же припожаловало: что Алексей Николаевич думает предпринять по этому случаю? Да ровно ничего!

— Собираюсь на два месяца в Крым и думаю, что это гораздо интереснее, — ответил он тогда.

Алексею Николаевичу не раз и в самом дружеском тоне предлагали прекратить переписку с эмигрантами. Но он неизменно отвечал:

— Это моя профессия. Я пишу о литературе русской эмиграции.

— А вы понимаете, что вам присылают книжки, приобретенные на средства ЦРУ? — строго сказал ему господин в мятом костюме.

— Я об этом не думаю. Какая разница? Это нужно для моей работы.

И от него отставали, предлагая на прощание:

— Только не теряйте достоинство советского человека.

И он старался не терять.

Ну, а визиты и проверки воспринимал как неизбежную профилактику. И ничего страшного. Валяйте, проверяйте — как он и объяснил очередному гостю, с которым смотрел, как наши дернули в хоккей финнов. Поговорить по душам, как предлагал гость, не удалось, и было решено назавтра прогуляться в Александровском саду.

Алексей Николаевич захватил пачку писем, которые получил в последние два месяца — пусть почитают, если интересно — и пожаловался, что беспартийному русскому интеллигенту очень трудно. Даже за рубеж не пускают. А уж о какой-то карьере и говорить нечего: все закрыто, глухо. Что ждет его при такой политике? Где провозглашенный союз коммунистов и беспартийных? Все верхние этажи захвачены карьеристами с красными книжицами. Это же цирк!..

Собеседник отвечал:

— Я с вами совершенно согласен, — но тут же добавлял:— Только как частное лицо…

Расстались чуть не приятелями. Алексей Николаевич приглашал его на хоккей под пиво, а тот, прощаясь, спросил:

— А вы не хоите поехать в Париж? Там, где еще живут ваши адресаты? Конечно, если…

— Знаете, — перебил его Алексей Николаевич, переиначивая знаменитое высказывание коронованного отступника Анри Четвертого. — Знаете, я давно понял. Париж все-таки не стоит мессы!..

Какой Париж, какая заграница! Алексей Николаевич теперь не жил, а трепетал: они с Ташей ждали ребенка…

Глава шестая

ПОЗДНЯЯ ДОЧЬ

1

Сборы начались задолго, с репетиции завтрашнего наряда, оказавшегося очень пышным и затейливым. Белая кофточка с кружевным воротником и манжетами; легкий, из розового хлопка, в сборках у щиколотки комбинезон, к шлейкам которого Таша прицепила веселых целлулоидных самоклеющихся мышат: один целится в другого из лука; цветные, на литых подошвах кроссовки. Все добыто Ташей в честных долгих хождениях, стояниях, доставаниях или изготовлено собственноручно. Когда родительская коммисия одобрила костюм, его торжественно развесили на стульях — до утра. И Таня потребовала, указывая на свою жиденькую косичку с пышным бантом:

— И хвост мой раздень!

Спала она тревожно, никак не хотела выпускать из рук большого плюшевого мишку, которого надо было оставить дома, вертелась всю ночь и поднялась ни свет ни заря. Торопилась, боялась опоздать на автобус с детьми, хотя по домашней привычке и капризничала во время умывания:

— Не хочу большое мыло! Дай мне худое…

Таша делала круглые глаза и за спиной у Тани говорила, что я до невозможности избаловал дочь, но что там, в детском лагере, наконец-то все поправят. А я, не узнавая, глядел на худенькую фигурку вдруг вытянувшейся к трем с половиной годам девочки, еще недавно такой пухлой и сонной. Быстрая, верткая Таня металась, проверяя, все ли положила в сумочку мама:

— Скорее! На дачу! Мама! Я такая недождливая…

Неужели это она совсем недавно, в маленькой комнатке старого роддома Грауэрмана, завернутая в конверт, поразила меня в перый же миг мудрым неподвижным взором, словно бы помнившим что-то, недоступное взрослым, позабытое ими? Казалось, один сплошной зрачок глядел откуда-то, из запредельного далека. Впавший в транс Будда? Или даже некий допотопный лик Атлантиды, вдруг очнувшийся в ней? Какая-то мудрость природы угадывалась там, которая открылась ненадолго, чтобы уступить вскоре обычному, житейскому, уже измеряемому отведенным каждому временем между рождением и смертью…

Ей было два года, когда, под музыку, я кружил ее на руках. Выражение особенной, наполеоновской пробы гордости появлялось при этом на ее толстом довольном лице. И вдруг я перехватил ее взгляд, теперь уже совершенно иной — взгляд крошечной женщины: она ловила свое отражение в блестящем красками портрете цесаревича Александра Павловича с орденскими знаками и голубой лентой.

И вот: в ней пробудилась кокетка со всеми подобающими лукавствами — магической властью зеркала, тягой к парфюмерным ароматам, желанием надеть, нанизать, наляпать на себя банты, украшения, заколки. А недавно Таша поймала ее, когда, завладев маникюрным прибором, Таня пыталась пинцетом щипать и без того едва пробивающиеся бровки. И хотя ходила она по-прежнему вперевалку, уточкой, в ней уже к трем годам стало обозначаться нечто сугубо женственное — в движениях и мимике, в том очевидном переполохе, какой вызывало появление незнакомого мальчика.

— Дай мне с собой маленькую куколку. Это моя дочка,— говорила она утром Таше.— А когда мне будет четыре года, у меня родится собачка. И я буду с ней дружить.

2

Что такое середина июня в Москве уже далеких восьмидесятых?

Зноем дышит, кажется, не солнце на обесцвеченном небе, зной в размягченном, с миражной дымкой асфальте, в многоэтажных каменных берегах улиц, в тебе caмом.

Солидный, мучнистого вида подстарок отчаянно потел в яркой импортной майке. На колыхавшемся в такт шагам почти женском бюсте, рядом с пятном кетчупового происхождения, крупные английские буквы: «ВОЗЬМИ МЕНЯ!» Шла счастливая старуха, неся через плечо, на манер солдатской скатки, связку рулонов пористой, для нежного употребления бумаги. Из кафе «Лакомка» появился некто, предшествуемый своим животом, с неутоленным и уже почти людоедским желанием мяса в глазах. У киосков приезжие давились фантой, убеждая себя, что химическая отрава им очень приятна. Беззаботной походкой, которая исчезает только с возрастом, шагал навстречу гренадерской стати молодец, держа в кулаке, точно гранаты перед рукопашной, три «эскимо».

— Папочка! Папуля! Хочу мороженого! — тотчас заверещала Таня.

— Где брали эскимо? — спросил я.

— Грл-брл-дрл… — охотно объяснил молодец, жуя на ходу, по укоренившейся нехорошей детской привычке, изнанку собственной щеки.

Но я уже видел хвост за станцией метро — жара была лучшей рекламой. За нами тотчас выстроились: бабушка со свежезалатанным носом и глазами, отливавшими