Книга Негры во Флоренции - Ведрана Рудан

— Мама, — сказала моя дочь, — я купила тебе три новые пижамы, смотри, какие хорошенькие желтые утята, давай я тебя переодену. — Она сняла с меня пижаму Йошко, я годами донашиваю за Йошко его старые пижамы, потому что они большие, не давят мне на живот, протерла меня спиртом, хотя я была чистой, мне было очень холодно, одела в этих желтых утят, натянула на меня новый белый халат, вправила мои ступни в новые тапочки, желтые. — Обопрись на меня.

В коридоре стояли носилки. Две гориллы помогли мне лечь. Пока мы спускались по лестнице, дочь держала меня за руку. Я плакала. Тяжело уезжать из дома навстречу смерти, тяжело, когда самые дорогие и близкие люди наряжают тебя в желтых утят только для того, чтобы от тебя избавиться. В палате нас было восемь. Одной больной три раза в день изо рта вытаскивали язык. У нее была эпилепсия. Остальные стонали и днем и ночью. Все были моложе меня. Я ничего не ела. Мне делали или инфузию, или трансфузию, или осматривали специалисты. Гастроскопия, колоноскопия, сердце, легкие… Меня рвало. В больницу ко мне приходили каждый день. И внучка, и внук, и дочь. Это меня очень удивляло. Я сказала дочке:

— Не приходи ко мне каждый день, езжай в Италию, подзаработай немного, похороны в наше время очень дороги.

— Мама, — сказала дочь, — ты не должна умирать. Врачи говорят, что у тебя депрессия и малокровие, но они могут тебя подлечить, будешь как новенькая.

— Не обманывай, — сказала я, — ты посмотри на мои фиолетовые ноги, на руки, тонкие, как палки, моя песенка спета.

— Не спета, — моя дочь держала меня за руки, в глазах ее стояли слезы, — ты опять будешь той же, прежней.

— Я забыла, какая я была, когда была той, прежней, сейчас я новая, неподвижная, больная, без крови, никто не требует от вас, чтобы вы перед врачами разыгрывали любовь ко мне. Увезите меня домой, я хочу умереть в своей кровати, подушка здесь твердая как камень, по ночам я совсем не сплю.

На следующее утро внук принес мне новую подушку.

— Бабуля, это тебе от меня в подарок, на день рождения.

— Сколько стоит? — спросила я.

— Сто девяносто кун, это потому что ты просила перо.

Медсестер и нянечек мне было жалко. Несчастные женщины. Переодевали нас, мыли, меняли нам памперсы. «Бабуля, — говорили они все, — вы от нас вприпрыжку уйдете».

Ушла я не вприпрыжку, но все же сама, не на носилках. Нас ждало такси, дочь держала меня за руку.

— Можешь не держать, — сказала я, — теперь нас никто не видит.

— Мама, у тебя пальцы ледяные.

Да, вот я войду в магазин, в тот, на Корзо, и скажу: «Добрый день, я бы хотела купить мобильный телефон, получше, желательно с более крупными цифрами».

«Внучке или внуку, у кого день рождения?» — улыбнется продавец.

«Не внуку и не внучке, а мне», — скажу я. Возьму «нокию», не самую новую модель, не слишком дорогую, но и не совсем дешевую. Никогда бы не купила мобильный, которым можно фотографировать. Кому мне посылать фотографии? Кого фотографировать? Вас, должно быть, интересует, откуда я знаю, какой именно мобильный я хочу? А я уже была в том магазине, как будто предчувствовала, что мне позвонит дорогая, дорогая моя Мери. Я вам еще кое-что скажу. Иметь свою могилу — это потребность тех, кто не может примириться с собственной смертью, кто хочет и после кончины контролировать своих ближних, вызывать у них чувство вины, если они раз в месяц не помахали тряпкой, не поставили в вазу, закрепленную на могильной плите, свежие цветы, а в День поминовения здоровенные хризантемы.

Мне противна потребность моей матери даже после смерти подсматривать за мной. «Знаешь, я люблю розы, поставь мне на могилу розу, поставь мне на могилу розу!» Пластмассовые цветы она никогда не любила. Одна роза — пятнадцать динаров. Плюс автобус туда-обратно, плюс городской автобус туда-обратно. Сейчас я старая, городской автобус возит меня бесплатно, но так было не всегда, а за пригородный автобус мне и сейчас пришлось бы платить. Устала я от моей покойной мамы, хватит с меня! Теперь освобожусь и от нее, и от ее могилы. Свобода — это деньги, мобильный, жестяная банка и баночка «Ensure Plus». Кстати, могила молодого Кеннеди, его звали Джон-Джон, вообще в море. Если молодой Джон-Джон может покоиться в море, могу и я. Я скажу своим: «Сожгите меня, а пепел высыпьте в море напротив Опатии». Если они не поумирают раньше меня. Это была шутка, то, что вы слышите, это мой смех, во рту у меня зубы для выхода в свет, потому что я собираюсь прогуляться и заглянуть в тот самый магазин мобильных телефонов. Больше я вам не скажу ничего, потому что счастливые и богатые люди не чувствуют потребности на каждом углу трезвонить про свою частную жизнь. Деньги лечат и убивают потребность в словах изливать свою злобу. Вас приветствует счастливая дама в прекрасном настроении, она желает вам гуд лак. Вот только еще одно, мне это только что пришло в голову. Теперь у меня есть деньги, через месяц-другой я отправлюсь во Флоренцию, а когда вернусь, то я могла бы взять такси и после многолетнего перерыва поехать с розой в руке на могилу матери. Что, считаете меня старой, маразматичной, патетичной и невразумительной старухой? Думайте обо мне что хотите. Я сказала про поездку на могилу и розу в руке для того, чтобы выглядеть в ваших глазах лучше, чтобы вы подумали: бедная, бедная старушка, продала могилу своей матери, чтобы раздобыть денег и купить розу, которую она собирается положить на могилу своей матери, которую она продала, чтобы купить розу. Если это не трогательно, то уж тогда не знаю, что трогательно. Дорогие мои, человеческая потребность быть тем, кем ты на самом деле не являешься, умирает последней.

БЛИЗНЕЦЫ

— Никто не любит американцев.

— Я их люблю. Когда меня родят, если меня родят, я буду американским солдатом.

— И я буду американским солдатом, когда меня родят, если меня родят. Все люди американские солдаты. Не люблю американцев. Приходят в твою страну, крадут твою нефть, трахают твоих женщин, сжигают города. В Европе открывают концентрационные лагеря для несчастных мусульман.

— В Хорватии нет ни нефти, ни мусульман, они не будут трахать наших женщин, они не сожгут Дубровник. Дубровник — самый красивый город на свете, в его порт заходила яхта принцессы Монако, ее муж пьяница.

— Американцы привезут мусульман в Хорватию и откроют здесь концентрационные лагеря. Вокруг лагеря будет простреливаемое пространство, маленькие дети не будут знать, какое это пространство, и будут играть на лугу вокруг простреливаемого пространства, детская ручка нечаянно выпустит воздушный шарик в виде золотого зайца, заяц полетит в сторону простреливаемого пространства, та-та-та-та-та, мертвый ребенок лежит на земле в простреливаемом пространстве, про которое мертвый ребенок, когда он был живым, думал, что это луг, шарик улетел высоко, высоко, душераздирающий вопль несчастной мамы вспарывает хорватское небо…

— Безработица в Хорватии пятьдесят процентов, когда меня родят, если меня родят, я найду работу в американском концентрационном лагере недалеко от Загреба. Я буду раздавать тощим мусульманам суп в металлических тарелках, я буду зачерпывать его большим половником, но буду стараться, чтобы он никогда не был полным. В День благодарения я получу здоровенный кусок жирной индейки, в лагерь для нас, охранников, приведут черных, желтых и белых шлюх, поздравить нас приедет Шварценеггер. Для нас устроят концерт, в концертном зале «Лисински» толстый негр споет «Боже, храни Америку». Я буду стоять по стойке смирно, а по лицу у меня будут течь слезы. После окончания дежурства я буду ездить в город, пить пиво и смотреть на девушек в летних платьях.