Книга Башня любви - Рашильд

улице играет! И это ей пришлось бы вести твое хозяйство, возиться с ребятами, верно ждать тебя по пятнадцати ночей и готовить горячий суп, к твоему возвращению! Нужно признаться, что ветер изрядно растрепал тебе мозги. Да и, кроме того, жениться можно, ставши старшим смотрителем, а не оставаясь лакеем старой грязной свиньи, вроде Матурена Барнабаса, черти бы его взяли!..

Я старался, как можно лучше, исполнять все свои обязанности, вкладывая все свое внимание в самые мелочи дежурства, чтобы хотя какое-нибудь дело захватило меня целиком, но мне это было очень трудно. Ничто меня больше не интересовало, я был слишком далек от настоящей жизни с ее движением, разговорами, смехом или гневом. Я был как в пустыне, но, ужасная вещь, мне никак не удавалось остаться одному, то-есть стать свободным. Старик следовал за мной по пятам, напоминая животное, подстерегающее свою добычу, все еще во власти своей идеи о том, что я шпионю за ним из-за его мертвых приятельниц.

Или... из-за истории со шкафом, из-за этой закупоренной амбразуры как раз на половине лестницы, из-за этой герметически запертой двери, от которой у него, конечно, имеются ключи.

Я терзался от любопытства открыть ее...

Нужно все-таки представить себе мое состояние.

Невозможно оставаться совершенно нормальным, живя в тюрьме, уходящей, точно какая-то дьявольская свеча, в высоту, когда приходится все время думать, не двигаясь с места и не зная, что будет с тобой, находясь то почти рядом со звездами, то на краю бездны морской. И моя головная машинка портилась именно от того, что я все время думал.

Никогда, нет, никогда у меня не являлось таких необычайных мыслей.

Запертый шкаф в моем доме? Что за соблазнительная тайна! Да сверху до низу винтовой лестницы имеется шесть таких же шкафов, все также таинственно запертые!

Если мне нельзя открыть их со стороны лестницы, то кто же мне может помешать отправиться заглянуть туда снаружи! Маяк весь взъерошен щетиной железных скобок, и всякий, чьи ноги хоть немного привыкли карабкаться по этим выступам, может без труда прогуливаться вдоль его стен.

Однако, — я так и не предпринял этого путешествия, найдя более интересное занятие.

Я устроил себе сад.

Это был не совсем обыкновенный сад!

Маленький деревянный узкий ящик, который я наполнил землей, благоговейно привезенной мной из моего последнего путешествия. Я посеял в нем несколько семян и посадил луковицу, какого-то тропического растения, которую мне когда-то подарили и которая должна была непременно прорасти, если ее поливать водой в достаточном количестве.

Садик я поместил на иллюминаторе в своей комнате.

Каждое утро я принимался созерцать свой сад беспокойным взором, представляя его себе весь покрытым зелеными точками...

Ах, да, конечно, зеленые точки!

Это океан насаживал их!

Океан постоянно гневный, всегда приподнятый, точно грудь женщины, обезумевшей от любви.

Я пропустил день своего отпуска на этой неделе.

У меня даже не было никакого желания отправиться на поиски моей девчонки из Бреста, и эта девушка, которую я, только неделю тому назад, считал своей невестой, казалась мне канувшей в вечность, игрой моего воображения.

Мне следовало бы крепко держаться за мое доброе намерение жениться. В этом было спасение... Но какое-то совершенно необъяснимое настроение охватило меня.

Головокружение, опьянение от ветра или жажда грусти.

Я чувствовал себя таким несчастным, таким грустным, что мне хотелось еще больше грусти и несчастья.

А затем, надо признаться... — Старик предсказал верно... — я не носил больше рубахи, чтобы быть ближе к своей коже...

... О, маяк Ар-Мен! О, дом любви, тихое жилище, ужасная тюрьма, колыбель всех пороков, погреб, из которого берут возбуждающее вино, опьянение одиночеством, мирное убежище, где находят помощь жертвы кораблекрушений на вероломных морях, истина света, человеческого разума, смешанная с ложью звезд, нежная башня любви...

Наш союз с ней произошел так же, как случается неизбежное несчастье: несчастье жить для себя самого.

Нет больше мыслей о грехе.

Нет больше мыслей о наслаждении.

Жизнь уносит вас на своих волнах и выбрасывает, наконец, сломанного на неведомом песчаном берегу сна.

Кто сломал одинокого человека, так уставшего жить в уединении?

Это жизнь, неумолимая жизнь!

Кто убаюкал одинокого человека, чтобы на мгновение утешить его отдыхом?

Это смерть, неумолимая смерть!

А когда вы проснетесь, то увидите зеленые побеги и зародится у вас надежда...

Но цветы не дают побегов в маленьких гробах, наполненных землей.

В моем саду расцвели лишь несколько крупинок соли, дар океана, букет Сирени.

Однажды ночью, дежуря у моего окна, в часы вахты, я был зачарован странным видением.

Луна заливала волны чистым и холодным светом.

Маяк, разбрасывая вокруг себя розовые лучи, старался поймать луну своими мощными руками.

Между Ею, великой девственницей, и Им, чудовищем, исчадием тьмы, началась интересная борьба.

Она двигалась вперед, бледная, страшно спокойная, заставляя отступать золотой туман, который стремился окружить ее, чтобы отнять самый смысл ее света.

Мало по-малу она поглощала его, обращая в свое собственное сияние.

Она пожирала его, как голодное животное, всасывала распутным поцелуем теневого рта, расколовшего нижнюю часть ее лица.

В этом месте у нее была рана, рубец, губы, которые, раскрываясь каждый месяц, несомненно вдыхали волю и проблески здравого смысла бедных людей.

Маяк выпрямлялся, громадный, направленный, в небо, как угроза, рос все выше, колоссальный, к этой теневой пасти, к этой черной трещине в небесной чистоте, увлекаемый верховным долгом стать таким же великим, как Бог.

И золотой туман то поднимался, то опускался, его гнало и глотало небесное светило в маске непроницаемого спокойствия.

... Как она прекрасна, эта чистая луна, эта потерянная жемчужина, эта отрезанная голова, вся светящаяся чужим наслаждением, но никогда ничего не говорящая...

А маяк все рос под завывания ветра, хранящие в себе отзвуки дьявольских оргий, под завывания ветра, плачущего от радости или поющего от ужаса; маяк, казалось, вытягивался все больше и больше, придя в отчаяние, потому что он горел лучами невозможного.

Потухнуть?

Существует право сверкать, жить...

Пылать еще выше?

Человеческая участь — сгореть на своем месте.

... А луна, потерянная жемчужина, отрезанная голова, гордая отсутствием своего тела, стыдливо уходит, непорочная и далекая, недоступная, унося тайну немых уст, которые, быть может, и не существуют...

... О, башня любви, потухни! Вот рассвет.

X.

Что теперь... Пасха или Рождество?

Дни текут, текут, все, похожие один на другой, падают в море, как капли воды, как слезы, как алая кровь моя.

Когда прибывает Святой Христофор с корзинками провизии, ему делают знак, что второй надзиратель остается на маяке.

Второй надзиратель любит