Книга Башня любви - Рашильд

ли мне сейчас же? Возвратиться ли потом? Я чувствовал себя таким чужим всему и всем.

Боже мой, как я страдал!

Маленькая лавчонка нисколько не изменилась, только она показалась мне страшно грязной, низкой, темной, пропитанной вонью коровьего навоза, кислого молока и чадом убогой кухни.

Нужно удирать и никогда больше не возвращаться... никогда...

Я вышел с очень решительным видом, сухо простившись со старухой и ничего ей не объяснив. Бесполезно давать знать Мари о моем посещении.

Мы с ней не придем к соглашению. А так как женщин всегда вдоволь, то я постараюсь отыскать такую, которая относилась бы серьезнее к своим обещаниям. Я шел, размахивая руками, не думая больше никуда заходить и, очутившись на берегу моря, сел.

— Вы вернетесь повидать меня, мы пойдем вместе на берег моря. Я утешу вас, если вам будет тяжело.

Именно так обещала она мне.

Злой ребенок? Нет, просто только ребенок.

Я улегся на живот на траве красивого склона, всего покрытого зеленым бархатом, о котором наверно заботились садовники. Положив голову на руки, я хотел заснуть под горячим солнцем полудня. Вокруг меня шумели. Воскресная публика двигалась по направлению к маяку Мину; почти со всех сторон доносился до меня смех, а какая-то барышня в розовой юбке качалась на качелях за красивым деревенским домом... качалась между кустов сирени.

Я попытался заняться рассуждениями.

Нельзя строить все свое будущее на первой встречной.

Да, но когда существует потребность любви, то начинают любить именно первую встречную.

И потом жениться через год... гораздо лучше жениться теперь же. В моем кармане звенит жалование, и я имею право, даже обязанность устроить себе сейчас кутеж с дамами.

Нет, увы, я не устрою кутежа.

Что-то сжимает мне сердце и давит на желудок. Я плачу, я уже больше не в силах плакать.

— Я могу снова увидеть ее через две недели, мы объяснимся и поладим добром. Я теперь один на берегу моря, а следующий раз мы будем вдвоем... Она еще так молода!

Я дошел до того, что простил ее. Бесконечная грусть поднималась в груди, точно настоящий прилив слез, сдерживаемый в течение долгого времени.

Я любил эту девушку из Бреста не больше, чем девушек из Мальты. Я любил... самую Любовь!

Горе темь, кто любит Любовь!

Они всегда бывают обмануты: пусть их любят безмерно, их никогда не будут любить достаточно! Они считают совершенно простыми самые запутанные и сложные вещи, как например, верность, страсть, которая растрачивается на ожидание невесты или девки, страсть, которая растет, сгорая, которая хочет все, и часто ничего больше не хочет, боясь требовать слишком многого, которая не осмеливается на ясную радость, настолько дерзала она во мраке и молчании страданья.

Девочки? Нет, я уже умер для девочек.

Пообедав остатками жениховского сдобного хлеба, я вернулся в Брест, обескураженный, подавленный, без всякой надежды, без мысли, без товарища, уже больше не ожидая встретить малютку Мари — вдоль улицы Бастионов.

Я бродил перед выставками магазинов. Ах, какие там были прекрасные вещи для моей маленькой Мари!

Платья со шлейфами, шляпы с перьями и сверкающие драгоценности! Несмотря на свою печаль, все, в моих глазах, имело отношение только к ней, и без нее ничто не имело никакой цены!

Влюбленный это — одержимый бесом, который постоянно всюду кажет ему лицо любви. Мари подстерегала меня в шелках, под кружевами, с самыми необычайными бриллиантами. Это ее, совсем нагую, одевала моя мечта во все эти очаровательные ткани. Она следовала за мной, вместе со мной любовалась, и, вдруг, резко оставила меня у угла одного дома, скрывшись в дверь, которую открыла какая-то другая женщина, совершенно мне неизвестная.

У меня и в мыслях не было купить хотя какой-нибудь пустяк для своего личного употребления. Я шел, как пьяный, не имея больше никаких желаний... О! Только бы подержать ее руку в моих!..

А если бы я ее увидел, я не смог бы закричать с полной уверенностью: вот она! Ведь я помню только ее дорогое лицо в вечер страсти, когда на нем впервые засверкали глаза женщины.

Если бы я встретил ее, то предо мной опять оказалась бы совершенно новая девочка, худенький чужой ребенок, с мрачными глазами и с веснушками на лице.

Может быть, я даже прошел мимо нее и совершенно не заметил...

Тогда... я прекрасно сделал, что не обернулся.

Это была не она!

На другой день, после тяжелого сна в кабаке, где три веселых моряка всю ночь пили пунш, я взобрался на Святого Христофора, захватив с собой из Бреста лишь немного земли в носовом платке.

— О-го! — Сказал старший механик, начиная уже говорить мне ты, — что это тебя так скрючило, моя старушка! А под гляделками — синяки по кулаку!

— Да,— ответил я мягко,— я теперь совсем спокоен, со мной дело кончено.

Действительно, я не мог быть спокойнее даже на другой день после своей смерти.

... Маяк! Боже мой, уже маяк! Вот и башня...

Башня! Смотри!

Башня любви..и..и...

Волны ревут, скрипит блок на канате, он плачет от соли, дует теплый ветер, чье-то дыхание, готовое поглотить тебя.

Я снова падаю в ад...

— Го! Тяни! Тяни вверх!

— Здравствуйте, дед Барнабас. — Кажется придется не поспать. Ветер разгуливается.

— Ну, что там, ветер... ерунда! Маяк не улетит без нас.

Он оглядывает меня исподлобья своими глазами злого недоверчивого зверя. Он опасается меня, так как каждое мое путешествие в Брест может вызвать его увольнение. Он все еще думает, что я донесу на него нашему начальству.

Да, зачем, наконец, мне на него доносить?

Уже не говоря о том, что я совершенно не шпион и не доносчик, который хочет погубить товарища, мне окончательно наплевать на все проделки этого спятившего с ума.

У меня у самого теперь слишком много печали, чтобы я еще стал заниматься грехами других.

Да и, кроме того, насколько еще любовные сношения с покойницами...

... Странное дело, до чего всякая грусть вызывает стремление богохульствовать и переворачивает вверх дном все представления...

... Нужно работать веслом на неподвижной галере и не думать больше о юбках.

— Ну-ка, Жан Малэ, приободрись! От любви не умирают...

Весь день я внутренно подшучивал над собой таким образом; часто мысленно похлопывал себя по спине и пожимал свою собственную руку:

— Ну, послушай, Малэ, разве и ты тоже спятил? Девочка, о которой ты и представления никакого не имеешь... Бродяжка, совсем ребенок, она еще на