Книга Молчаливое море - Александр Николаевич Плотников

документы новичка и собирается с мыслями.

— Вот что, комендор, — после паузы говорит он. — Матроса Лапина я хорошо знаю, никакой маеты с ним не будет. Назначайте его учеником электроприбориста.

Чуть погодя в каюту заглядывает замполит Столяров.

— Можно, товарищ командир? — спрашивает он.

— Входите, Николай Артемьевич. Прошу, — указывает Костров на диван.

Когда замполит присаживается, упреждает его вопрос:

— Исповедовать будете?

— Зачем исповедовать, — улыбается Столяров. — Я не поп, а политработник.

— Болотников жаловался?

— Ага. Что это за паренек, из-за которого сыр-бор разгорелся? Почему мы берем на лодку этого рекордсмена по взысканиям, да еще сверх штата?

— Хорошо, замполит, — без улыбки говорит Костров. — Я вам расскажу биографию этого матроса. То, чего не пишут в анкетах...

Он вспоминает незавидное Генькино детство, когда обсосанный кусочек сахара был для мальца единственным лакомством. Рассказывает о его матери, беззаботной деревенской гулёне. И еще о многом говорит Костров задумчиво слушающему замполиту, умалчивая лишь об Ольге. Да и какое имеет она отношение к этому разговору? Хватит и того, что они с Генькой здесь, за тысячи километров от родного села, почти как родичи.

— Бывали у нас в Кострах разные люди, — негромко говорит Костров. — И выпивохи, и до баб охочие. Только бездельников не было. Генька тоже сызмальства к труду приучен. Потому выйдет из него добрый матрос...

— Все это верно, товарищ командир, — первым нарушает молчание Столяров. — Только почему бы вам все это раньше не сказать? Обидели вы своим недоверием и Болотникова, и меня. Думаете, у одного вашего Геньки сложная судьба? — грустно усмехается замполит. — А вас никогда не удивляло то, что я со своим кацовским носом — и Столяров? Намаялся я в жизни побольше вашего земляка. У него хоть непутевая, да мать была, а я не знаю, кто меня на свет произвел. Помнить себя начал в Батайском детдоме, есть такой городок возле Ростова-на- Дону. Звали меня Николкой, а отчества я, пожалуй, не имел. До тех пор пока не усыновил меня один замечательный человек — Артемий Михайлович Столяров, инструктор райкома партии. Зашел он как-то к нам в детдом, а я ухватился ему за рукав, да так и не отпустил...

Жили мы с отцом вдвоем, жена его еще до меня скончалась. Сами стирали и стряпали. Отец мотался по колхозам, дел у него было невпроворот, но без надзора меня не оставлял. За шалости строго отчитывал.

— Слушай, абрек, — он меня так под сердитую руку называл. — Это ты в подвале окошко расколотил? За хулиганство не хвалю, а за то, что дворнику наврал, отказываю тебе в своей дружбе на целую неделю.

А для меня это было самое страшное наказание.

В школу я пришел, как и все, с именем, отчеством и фамилией, но не окончил и первого класса, как опять очутился в детдоме. На этот раз в самом Ростове. Отец не вернулся из командировки, а за мной приехал детдомовский воспитатель, молодой парень в гимнастерке.

— Запомни, Коля, — заявил он мне дорогой, — фамилия у тебя будет теперь Ростовцев. Понял? Рос-тов-цев. Ну-ка, повтори.

— Не хочу повторять! Столяров моя фамилия, и никакой другой мне на надо! — огрызнулся я.

— Ну, не хочешь новой фамилии, шут с тобой, живи со старой...

Так и остался я Столяровым. А ведь, если прикинуть, Ростовцев куда красивее звучит?

Заместитель катает меж пальцев сигарету, пока не растирает ее в табак. Вынимает другую и, чиркнув зажигалкой, раскуривает короткими затяжками.

— Виноват, — спохватывается он, — забыл про субординацию, закурил без разрешения.

— Курите, Николай Артемьевич, — подает голос Костров.

— Вы меня извините, товарищ командир, за то, что разоткровенничался, — смущенно улыбается Столяров. — Чего там говорить, и у моего, и у вашего поколения битое детство. Многие безотцовщиной росли. Знаю, что и ваш отец на фронте погиб.

— Под Москвой, в январе сорок второго года...

— Прошу прощения, — смотрит на часы замполит. — Мне надо поторопиться на инструктаж политгрупповодов.

В дверях он на мгновение задерживается:

- А с парнем вашим все будет в порядке. Сделаем из него настоящего подводника!

Из записок Кострова

Автобус сворачивал в сторону, не доехав добрый километр до Костров. Я махнул рукой водителю, потом воровато огляделся — не маячит ли кто за околицей — и, сойдя на обочину, раскрыл чемодан. Торопливо переоделся в парадную форму.

Мигом взопрела спина от прильнувшего к сукну каленого июльского солнца. Но я терпел: очень уж хотелось заявиться на село чин чинарем, с надраенными якорями на погонах и двумя золотистыми угольниками на рукаве.

Первыми высмотрели меня деревенские ребятишки. С гусиным гоготом они наперегонки понеслись мне навстречу.

— Здравствуйте, дядька матрос! Вы к кому? — наперебой закричали они.

— И вовсе он не дядька, — авторитетно изрек веснушчатый долговязый малец. — Он тетки Настасьи Костровой сын. И нашей Ольгухе все время письма шлет!

Значит, это Генька Лапин. Ничего себе вытянулся за три года! Когда я утек из Костров, он был еще голопузым несмышленышем и вечно хныкал, выклянчивая сладости у дружков.

После Генькиного заявления признали меня и его приятели.

— Сань, а Сань, — галдели они, облепив меня саранчой,— Ты на каковском пароходе ездишь? А на котором море, Черном али Белом?

— Плаваю я, пацаны, на стотрубном линкоре, — честно признался я. — Стоит он в городе Владивостоке на Саперной сопке.

— Как это на сопке? — не верили они. — Линкоры же по воде, а не по земле ходют!

— Это военное училище прозвали стотрубным линкором, — пояснил я, ласково поглаживая их выгоревшие на солнце чубы и краем глаза прихватывая часть широкой деревенской улицы, покрытой кудрявой травой. Но село словно вымерло.

«Да ведь нынче сенокос», — наконец сообразил я. Стоило обряжаться в сукно ради десятка любопытных гавриков. 

Босоногий эскорт сопровождал меня до самого дома. Но и там ребятня не оставила меня в покое. Облепив, словно галчата, плетень, они смотрели на то, как я окатывался водой, черпая ковшом из поливальной кадки.

— Давай, Сань, я тебе