Книга Дети Воинова - Жанна Вишневская

Не учел он только того, что у больницы дорога была закрыта на ремонт, оставался лишь проход для рабочих. Узкая полоска из двух шатких досок шла круто под гору к хлебозаводу. С одной стороны находился глухой забор, с другой – крутой откос, под ним – местная свалка. В принципе все это можно было легко объехать: за узкой полосой мусора шла нормальная проселочная дорога, и по ней неторопливо прогуливались местные жители. Маленькие домики ожидали сноса, на огородах, привычно отклячив зады, хлопотали садоводы.

Что звякнуло в папиной голове, он так никогда потом и не смог объяснить.

Короче говоря, через секунду он уже несся по хлипким доскам, а сзади я, отчаянно цепляясь за его спину, пытался удержаться в седле. Огородницы разгибались от моих отчаянных воплей. Папа, сконцентрировав все внимание на дороге, мчался навстречу неминуемой гибели. Кровь стучала в висках, глаза заливал пот, руки немели, вцепившись в руль-штурвал, осталось только потянуть его на себя, и мы бы взлетели, но в этот момент трухлявая доска под нами хрустнула, велосипед подбросило, и я катапультировался прямо в какую-то тухлую, но сравнительно мягкую кучу. Папа, не заметив потери бойца, мчался дальше не разбирая дороги. Краем глаза он увидел, что за ним бегут рабочие, подбрасывая вверх каски с криками: «Ура!» Папа гордо приосанился, тем более что велосипед начал замедлять ход и через пару мгновений затормозил на асфальтированной дороге. Победоносно оглянувшись назад, папа помертвел: багажник пустовал. В панике он даже ощупал его руками – и тут до него долетели крики оставшихся позади рабочих:

– ДУ-УРА-АК!!! МУ-УДА-АК!!!

Они спешили вдоль забора в противоположном направлении и тыкали пальцами куда-то под откос. У папы подогнулись колени и на лбу выступил холодный пот. Бросив велосипед, он на ватных ногах понесся вверх по шатким доскам. В это время я полз по склизкому обрыву, обдираясь о консервные банки и отплевываясь от огрызков и бычков. Ноги соскальзывали, сандалии я давно потерял. И когда силы меня почти покинули, папина рука за шкирку выволокла меня наверх. Подбежавшие рабочие отвели нас в подсобку, отмыли, залепили царапины и ссадины.

Оценив по достоинству мои ободранные колени, щеку, локти, потерянные сандалии и грязную одежду, папа, только что ощущавший себя героем-первопроходцем, заметно приуныл. Наученный опытом Лебяжьей канавки, он понимал, что в таком виде домой идти нельзя. Я, правда, был в восторге от свободного полета, и убедить меня, что царапины и шрамы украшают мужчину, не составило труда. А вот как объяснить это другим членам семьи, папа пока не понимал. Он был растерян, как капитан подводной лодки, которого перебросили командовать караваном верблюдов в Моавской пустыне.

На всякий случай прикупив хлеба вдвое больше, чем просили, он призадумался. На его счастье, решение пришло само.

Дело в том, что в нашей семье очень любили мороженое, а уж то, что в Ленинграде оно было самое вкусное, даже не обсуждалось. Дедушка Миша мог съесть несколько сахарных трубочек за пятнадцать копеек до, вместо и после обеда, чем вызывал негодование бабы Гени. Но самым любимым было эскимо за двадцать восемь копеек, обсыпанное орешками, с шоколадной глазурью, а внутри – крем-брюле. Оно было особо дефицитным: привозили всего несколько коробок, которые разбирались мгновенно. И надо же такому случиться, что именно в тот момент к киоску за автобусной остановкой подъехала машина с молокозавода. Мало того что мы оказались первыми, так еще и привезли в этот день эскимо с начинкой из черной смородины – нечто вообще из разряда невозможного. Боги явно были на папиной стороне. Подошел триста седьмой автобус, мы загрузили в него велосипед и, обвешенные хлебом и мороженым, двинулись в сторону улицы Коммунаров.

Ну, дальше что? Не обошлось без слез и угроз, проклятий, обмороков, моего «честного слова», что мне даже понравилось. Как только дедушка открывал рот, в него немедленно выставлялось очередное эскимо. С мамой этот номер не прошел, она, как всегда, сидела на диете, но ей пообещали билеты в первый ряд на фестиваль французских фильмов в кинотеатре «Курортный». Бабушка Геня фильмами не интересовалась, мороженое не ела и ворчала дольше всех, пока я, пожалев заклеванного папу, не съел два обеда, сказав, что никогда не был еще таким голодным, как после полета.

Но в итоге все устаканилось. Пошли спать. Наказанный и не до конца прощенный папа одиноко метался на узком диване, то ли продолжая удерживать велосипед в колее, то ли отбиваясь от дедушки, который, расправившись с мороженым, готов был с таким же энтузиазмом разделаться и с папой.

А ночью пошел дождь, стуча в окна и взывая к людской справедливости.

И в самом деле! Для солнца всё открывали нараспашку, а как только на землю падали первые капли, люди безжалостно задраивали все щели. От обиды дождь плакал все сильнее и сильнее и с настойчивостью усталого путника колотился в стекло, в надежде найти хоть маленькую лазейку и просочиться в тепло, к огоньку настольной лампы, завешенной газетами. Он завидовал уюту маленькой веранды. Уж и не зная, как еще привлечь к себе внимание, ливень от безысходности с размаху шлепал на окна листья берез. Многие из них уже пожелтели.

Лето заканчивалось, наступал сентябрь.

Глава шестнадцатая

Как из десяти блядей сделать белых лебедей,
или Предсвадебное сафари Зямы Купервассера

На обратном пути я немедленно прилип носом к вагонному стеклу.

Я был так занят летом, что не заметил наступления осени. Лисий Нос, как ему и положено, стал абсолютно желто-рыжим от кленов и осин.

Поезд остановился, впуская очередную порцию продрогших говорливых пассажиров. Были и первые грибники. Рядом сел мужичок с корзиной, в высоких сапогах с налипшими на них мокрыми листьями.

Кстати, в грибах я разбираться уже научился. Хозяин нашей дачи на многострадальном велосипеде не только за миногами ездил, но и в Белоостров за грибами. Для настоящего сезона еще было рановато, но подберезовики и сыроежки у него на столе не переводились. Да и бабушка часто покупала лисички и тушила их в сметане. Собственно, это было и есть мое любимое блюдо, ну, может, после селедки с картошкой.

Я вопросительно глянул на мужичка. Как всякий настоящий грибник, корзину он прикрыл березовыми ветками. Добродушную улыбку соседа я воспринял как разрешение и осторожно раздвинул влажные листья. Дедушка, большой любитель тихой охоты, так и ахнул. Грибки тесно лежали один к одному, плотные, крепкие, ни одного мятого или подпорченного. Знаете, чем настоящий грибник отличается от любителя? Он грибы, не разобрав и не отряхнув от листьев, никогда в корзину не положит, никогда грибницу не тронет, не выломает ножку жестоко и грубо, а наоборот – острым ножом снимет, шляпку от трухи отряхнет и аккуратно, один к одному, по размеру уложит. Только дурной грибник все подряд тащит: и трухлявые, и подгнившие, и облупленные, как старый лак на ногтях, сыроежки. Потом, мол, разберем. А дома как по волшебству полкорзины трухи. Посмеялся лес: уважать его надо, а не мести в корзину что ни попадя! И грибницу не трожь, а то на следующий год урожая не будет.