Книга Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады - Валерия Ободзинская

– Пожалуйста, не волнуйтесь! Мы сейчас все исправим! – И с искренней тревогой спросила: – А что случилось?

Валере стало стыдно признаться, что раскричался из-за сломанной дверцы шкафа, и он замялся, еще больше раздражаясь:

– А вы идите и посмотрите!.. – И уже тише почти под нос пробормотал: – Что за свинское отношение к людям…

Через полчаса мастер Вадим чинил шкаф, а девушка-администратор стояла рядом и осуждающе косилась на артиста. Видно, торопилась, дел было по горло, но оставлять нервного постояльца опасалась. Пришлось сделать вид, что спешит на репетицию в филармонию, и сбежать от нарастающего чувства неловкости.

Музыканты явились вовремя, радостные и разговорчивые, что снова задело Валеру, просидевшего в студии больше часа.

– Как на улице-то хорошо. Валер, только глянь в окно! – радовался Гольдберг.

– Нагляделся уже, – хмурился Валера. – Почему так поздно? Жду вас битый час…

Гольдберг в недоумении взглянул на часы, а потом посмотрел куда-то за спину. Это заставило Валеру обернуться. Володя убрал палец, характерным жестом стучавший по шее, и уронил авоську под стол. При этом раздался предательский перезвон бутылок.

– Бухать собрались? А меня в курс не ставите?

– Ты ж в завязке, – напомнил Миля.

Кровь бросилась в голову. Казалось, весь мир предал его.

– Меня, значит, чуть работы не лишили. А вам все можно?

– Вале-е-ерик! – попытался сгладить степист Володька Ефименко. – Восьмое марта… Чего ты?

Даже на репетицию вырядился, как на праздник! Худой, высокий, длинноволосый. Володька стоял в белом пиджаке с камнями, в белой рубахе и в лакированных, с набитыми на мыски железными пластинками ботинках. Злость накатывала волна за волной, а Володька будто не видел, продолжая что-то там говорить:

– Чего ты, как принцесса? Летом ко мне в Херсон приедешь. В море пойдем на моей яхте.

– Как принцесса? На твоей, значит, яхте?

Ребята удивленно смотрели на Валеру. Он вплотную подошел к степисту. Глаза негодующе сверкали.

– Валер, не кипятись… – почувствовал настроение Ободзинского и Володя, но тот не слушал. Развернулся и ударил наотмашь коротким хуком в челюсть. Степиста повело, он пошатнулся и начал оседать. Кто-то из музыкантов попытался поймать, но не успел, и Володя неловко распластался на пыльном паркете прямо в своем сверкающе-белом одеянии.

– Совсем охренел, мать твою?!

– Володь, давай помогу, – подбежал Миля, но Володя отдернул руку.

– Нарисовался тут! Морали читает! Давно ли ты сам эфиры срывал? – он с досадой оглядел ребят. – Чуть без штанов не остались из-за него.

– Дыши носом, а то все пломбы выпадут! – огрызнулся Валера. – Тебя бросали подыхать в одиночестве? В неизвестном городе? Без копейки?!

Валера рванул дверь на себя и выскочил в коридор.

– Ты чего, Валер? Сам не свой, – нагнал его Гольдберг в коридоре. – Кто тебя бросал? Я же с тобой был. И денег нам оставили.

– От меня за такое избавились, – игнорировал доводы рассудка Валера, – сбросили ненужный балласт, поехали гастролировать дальше.

Краснея от негодования, он заходил по коридору:

– А я в психушке валялся. Ни одна сволочь не приходила. Даже последнего бомжа навещали.

– А если серьезно? – Гольдберг смотрел в упор. Ободзинский опомнился. Как раз Гольдберг и приходил к нему. Валера отвернулся, но остановиться не мог, не то оправдывался, не то обвинял.

– Мной пользуются! Нашли инструмент для зарабатывания денег. И пользуются!

Гольдберг прищурился:

– То есть ты такой один талантливый и несчастный? А мы кто? Обслуживающий персонал?

Видно, что достучался до Валеры, тот стал искать аргументы:

– Да ведь время идет! А мы все шатаемся из провинции в провинцию. Так о нас не узнают. Никто Москву на блюдечке не принесет.

– Тем, кто срывает прямые эфиры, ничего на блюдечке не приносят! А ты не думал, что это и мог быть наш шанс? Который ты!.. – ткнул пальцем в грудь Гольдберг, – ты! У нас украл…

Валере стало не по себе. Обычно Гольдберг успокаивал его, утешал, всегда оставался на его, Ободзинского, стороне! Сейчас же взгляд стал чужим, отстраненно-осуждающим:

– А может?.. Может, ты просто повод ищешь?.. – словно не мысли прочитал, а сковырнул наносное и обнажил суть гитарист. – Выпить хочется до дрожи в коленках?!

– Может, и хочется! – закричал Валера, – А только… а не надо лезть в душу!

Сбежав по ступенькам, нарочно хлопнул дверью. Он испугался. После того, как Гольдберг озвучил потаенное, выпить захотелось нестерпимо. Быстрым шагом двинулся на улицу Ленина. Старые здания с обломленной штукатуркой, вывески магазинов, все вокруг кричало, что в этом мире никто и никому не нужен.

Дворники яростно махали широкими железными лопатами, но все равно никак не могли расчистить наваливший за ночь снег. Возле заметенного, но искрящегося на солнце монумента вождю мирового пролетариата, Валера почувствовал, что в ботинки набился снег, и остановился выгрести его оттуда.

Вдруг вздрогнул, показалось, кто-то истошно захрипел прямо над самым ухом. Да так неприятно и отвратительно, что Валера поморщился и изумленно посмотрел в сторону. На ледяном постаменте сидел человек в выцветшей телогрейке и растянутых трениках. Его лицо было красным и обветренным, лоб разодран, на скуле ссадина. Всклоченный забулдыга хрипел, точно издыхающий зверь, и никак не мог откашляться. Валера почувствовал сопричастность. Сидит человек в центре города, а никому дела нет. Проходят брезгливо мимо. Помрет, никто и не заметит.

Понимающе кивнув, Валера порылся в карманах и протянул мужику немного мелочи. Тот дыхнул таким перегаром, что Валера отшатнулся, но сразу же одернул себя. Нельзя. Если неприкаянные будут шарахаться друг от друга, как выжить? Валера расчувствовался. Словно увидел в пьянчуге себя: одинокого, ненужного. Оба изгои в этом несправедливом мире.

– Ах, вот ты где, остолоп безмозглый, – подскочила к пьянице краснощекая дородная тетка в длинном овечьем тулупе и принялась громко и визгливо голосить:

– Я весь город с утра оббегала, все больницы и вытрезвители обзвонила. Жить надоело?

Тетка схватила мужика за шиворот и привычным рывком поставила на ноги. Тот покорился, робко запричитав что-то нежное, виноватое, но от Валеры не ускользнуло его заметно повеселевшее выражение лица.

– Нюрочка, да я чуть-чуть… чессс слово…

Валера словно получил под дых. Этот пьянчуга предал его, ловко обманул, сыграл на чувствах! А больше всего мучила зависть. Даже такой вот кому-то нужен. О нем беспокоятся, ищут, заботятся. Шапка серая, вручную связана, коленки на трениках заштопаны.

Он вытер слезы, навернувшиеся то ли от мороза, то ли от досады. Выпить захотелось сильнее. Прав Гольдберг, прав. Только Ободзинский не сдается! Он будущая звезда! Еще прославится на весь мир, и тогда они все пожалеют, что не ценили, не понимали. Чувствуя, что спасительная злость вот-вот снова перейдет в опасную жалость, он зашагал в филармонию, стараясь удержать волну задора. Да! Сейчас пойдет на концерт и заставит трепетать сердца, рыдать от восторга!