Книга Викинги – люди саги. Жизнь и нравы - Аделаида Сванидзе

В судебной области, которая регулировалась устным обычным правом, основанным на старинных правовых понятиях, включая кровную месть и внесудебные соглашения, эпоха викингов отмечена серьезным правотворчеством. Активно вводятся более общие, в том числе вновь появляющиеся порядки в систему устного обычного права, заметно расширяется функция штрафов, появляются первые записи обычного права и очевидно явное вмешательство «авторитетных людей» в рассмотрение и решение судебных дел и вообще спорных вопросов.

Саги и прочие источники моих сведений неоспоримо свидетельствуют о том, что христианство и церковное устроение к концу эпохи викингов не сумели кардинально вытеснить языческие представления, обычаи и обряды, однако произвели серьезные изменения в культуре скандинавов; церковь начала влиять на семейные отношения, на решение проблем наследственности и на моральные устои, включилась в налоговые поборы с населения.

Образ человека — образ общества: ментальная модель скандинава-викинга

Многогранную и удивительно емкую модель морали и этики скандинава из круга викингов, как и самой этой эпохи в целом, выстраивает поэма «Изречения (или Речи) Высокого», вошедшая в «Старшую Эдду»[1920]. В точном смысле это скорее поучения; произведения такого рода были очень популярными в Европе, причем каждое отличалось своими особенностями, отвечающими менталитету данного народа. Россиянам этот жанр известен хотя бы по «Поучениям Владимира Мономаха»[1921]. В «Изречениях Высокого» говорится о главных и второстепенных жизненных ценностях, о достоинствах и недостатках людей, содержатся на редкость выразительные практические поучения. Под «Высоким», который держит «речь», конечно, подразумевается «Одноглазый» — верховный бог Один. Иначе говоря, это произведение как бы представляет мудрые наставления верховного языческого бога, и оно несет все особенности языческой культуры, которая господствовала в регионе на протяжении большей части эпохи викингов, а в значимых реликтах сохранялась после нее на протяжении нескольких столетий.

Судя по тексту «Изречений», первоначально они вовсе не были единым произведением; они искусственно, но искусно подобраны неизвестным автором (или авторами) из нескольких, тематически и стилистических разных стихотворных сочинений, нравоучительных и часто афористичных, к которым присоединены некоторые бытовые истории, заклинания и ходячие поговорки.

Несмотря на такой «лоскутный» характер, на то, что отдельные части имеют неодинаковое назначение и разное по времени происхождение — с IX до XIII в., «Изречения Высокого» в своем сохранившемся виде концентрируют многогранную этику скандинавов «эпохи» викингов, отраженную в сагах и скальдической поэзии. Это квинтэссенция духа, образа эпохи, как и образа, воззрений и нравственных нормативов самостоящего человека той эпохи, каким был викинг. Вместе с тем думается, что эти «Речи» в известной мере унаследовали также энергетику и традиции древних германцев вообще, тех, что в свое время оплодотворили великий, но одряхлевший античный мир и стояли у истоков не менее великого мира Западного Средневековья.

«Изречения» содержат как ответы на «вечные вопросы» человеческого бытия, так и советы из области повседневного поведения. «Благо сказавшему, благо внимавшему, благо всем слышавшим», — возвещает Высокий (ст. 137).

Одна из главных тем поэмы — проблема жизни и смерти человека. Она решается в соответствии с двумя базовыми свойствами патриархального общества: во-первых, близостью к природе, почти слиянием с ней и, соответственно, подчинению ее циклам; во-вторых, с господством — на протяжении большей части эпохи викингов — языческой культуры, которая диктовала этому обществу духовные установки. В одном популярном южношведском произведении Смерть говорит: «Я беру, кого хочу, высокого или низкого, богатого или бедного, старого или молодого». И из саг непреложно следует, что смерть была для людей столь же естественной, как жизнь, но, в отличие от жизни, всегда неотвратимой и нежеланной, хотя ее присутствие не мешало радоваться жизни. А Высокий говорит так (ст. 15, 69–71):

Жить всегда лучше, чем мертвым лежать; Кто жив, тому можно помочь. Я видел костер, богачу приготовленный, — Труп его ждал у ворот. У живого всегда могут найтись основания для надежды: Нет вполне обездоленных, даже меж хворыми. Этот сыну растущему рад; У иного родня, у другого богатство, Тот в доблестном деле отраду найдет. Пастухом будь безрукий; кто хром, может ездить; Может сражаться глухой. В слепом больше проку, чем в прахе сгоревшего: Ни на что не пригоден мертвец.

При всей неотвратимости смерти, ее, тем не менее, не стоит страшиться, особенно проявляя трусость в бою:

Жить без конца помышляет трусливый И от сраженья бежит; Только щадить его старость не станет, Если оружье не тронет его.

Особенно «правильно», разумно надлежит относиться к жизни и смерти человеку высокородному, прежде всего «сыну королевскому», который готовится принять власть или обладает ею:

Бодро и радостно век проживи свой, Встреть ты без трепета смерть.

Чтобы жить спокойно и радостно, не стоит «знать свой удел». По этому поводу в «Речах» имеется несколько разработок этой темы (ст. 54–56), в русской культуре выраженной в таких пословицах, как «Много будешь знать — скоро состаришься», «Кто знает много, тот плохо спит» и т. п. К зачину «В меру быть мудрым / для смертных уместно, / Многого лучше не знать» Высокий добавляет варианты:

= В свете всех краше живется такому, Кто сведущ довольно во всем. = Редко тот радостен сердцем, чей разум Больше, чем надо, узнал. = Знать ты не должен удел твой грядущий — Или забудешь в заботе покой.

Но при всех условиях человеку надлежит думать о своей репутации, в том числе посмертной, что в сущности означает земное бессмертие. Чтобы заслужить прижизненную и, что было не менее, а даже более важно, посмертную славу, необходимо обладать теми же качествами, которые требовались для достижения и небесного царства Одина, прежде всего беззаветной отвагой и воинскими доблестями. Свободный скандинав, проявивший отвагу, одновременно улучшал личную репутацию и повышал престиж рода, о нем слагали песни, он «входил в сагу» и благодаря этому оставался в памяти людей. Истоки этого нравственного норматива лежат, конечно, в глубокой древности. В эпоху саг о них напоминает поэма «Беовульф» (гл. 22, ст. 138):