Книга Радуга тяготения - Томас Пинчон

— Steuerung klar?[408] — спрашивает он мальчика за пультом управления.

— Ist klar[409]. — В огнях пульта у Макса жесткое, упрямо золотое лицо.

— Treibwerk klar?[410]

— Ist klar; — это Мориц у пульта ракетного двигателя. На шее у него болтается трубка — туда он сообщает Оперативному Пункту: — Luftlage klar[411].

— Schlüssel auf SCHIEßEN[412], — командует Бликеро.

Мориц поворачивает ключ в положение «СТАРТ».

— Schlüssel steht auf SCHIEßEN[413].

Klar.

Тут нужны длительные драматические паузы. Голова у Вайссмана должна бурлить последними видениями кремовых ягодиц, стиснутых в страхе (что, ни единой струйки говна, либхен?), последнего занавеса золотых ресниц над умоляющими юными глазами, заткнутый рот пытается слишком поздно вымолвить то, что надо было сказать в палатке вчера вечером… глубоко в глотке, в пищеводе, где в последний раз взорвалась головка Вайссманова хуя (но что это, прямо за содрогающейся шейкой, за Изгибом во Тьму Вонь И… Белое… Углом… Ждет… Ждет Когда…). Но нет, ритуал стиснул всех бархатной хваткою. Такой мощный, такой теплый…

— Durchschalten[414]. — Голос Бликеро спокоен, ровен.

— Luftlage klar[415], — окликает Макс от пульта управления.

Мориц жмет кнопку «VORSTUFE».

— Ist durchgeschaltet[416]

Пауза в 15 секунд, пока выравнивается давление в кислородном баке. На пульте у Морица вспыхивает свет.

Entlüftung[417].

— Belüftung klar[418].

Загорается лампочка включения двигателя: Zundung.

— Zundung klar[419].

Затем — «Vorstufe klar»[420]. Vorstufe — последняя позиция, с которой Мориц еще может сделать откат. Под Ракетой разгорается пламя. Густеют цвета. Тянутся четыре секунды — четыре секунды неопределенности. Даже ей нашлось место в ритуале. Высококлассный офицер управления пуском отличается от офицера, обреченного на посредственность, тем, что твердо знает, в какой миг этой колокольной и набитой преданиями паузы скомандовать «Hauptstufe».

Бликеро — мастер. Он довольно рано выучился впадать в транс, ждать озарения — и озарение не заставляет себя долго ждать. Бликеро никогда не говорил об этом вслух.

— Hauptstufe.

— Hauptstufe ist gegeben[421].

Пульт управления пуском защелкнут навсегда.

Гаснут две лампочки.

— Stecker 1 und 2 gefallen[422], — рапортует Мориц. Выбитые заглушки падают на землю, мечутся в брызгах пламени. На подаче самотеком пламя ярко-желтое. Потом взвывает турбина. Пламя внезапно синеет. Шум его разрастается в бешеный рев. Еще мгновение Ракета стоит на стартовом столе, затем медленно, дрожа, яростно напрягая мускулы, начинает подыматься. Спустя четыре секунды, согласно программе, совершает поворот. Но пламя ослепляет, и никто не видит Готтфрида в Ракете — теперь он разве что эротическая категория, галлюцинация, вызванная из этой синей ярости в целях самовозбуждения.

ПОДЪЕМ

Этот подъем будет предан Гравитации с потрохами. Но двигатель Ракеты, раздирающий душу низкий вопль сгорания, обещает спасение. Жертва в кабале падения возносится на обещании — на пророчестве — о Спасении…

Мчит к свету, в котором яблоко наконец-то яблочного цвета. Нож разрезает яблоко, как нож, разрезающий яблоко. Все там, где оно есть, — не яснее обычного, но явно полновеснее. Столько всего надо оставить позади — и так быстро. В эластичных путах его вжимает вниз-к-хвосту, больно (грудные мышцы ноют, бедро внутри отморозилось), пока лоб не утыкается в коленку, волосы трутся касанием плачущим или покорным, точно пустой балкон под дождем, Готтфрид не хочет кричать… он знает, что они не услышат, но лучше все-таки не кричать… радиоканала до них нету… это одолжение, Бликеро хотел, чтобы мне было полегче, он знал, что я стану цепляться — за каждый голос цепляться, за каждый шум и треск…

Их любовь видится ему детскими иллюстрациями, на последних тонких страницах они слиплись, трепещут, штрих мягко, покорно незавершен, пастельные колебания: волосы Бликеро темнее, до плеч, волнистый перманент, Бликеро — молодой оруженосец не то паж, смотрит в оптическое устройство и зовет малолетнего Готтфрида, а лицо у него материнское или давай-я-тебе-объясню… он теперь далеко, сидит у дальней стены в оливковой комнате, силуэты прошлого в расфокусе, враги ли, друзья — Готтфрид не понимает, между ним и — куда он — уже исчезло, нет… они ускользают все быстрее, не поймаешь, точно в сон проваливаешься — они размываются ОБРЫВ можно поймать, замедлить, разглядеть пояс с подвязками, как они натянулись у тебя на ляжках, белые подвязки тонки, будто ноги олененка и кончики черных… черных ОБРЫВ сколько их уже пролетело, Готтфрид, они важные, ты же не хотел их пропускать… это ведь, знаешь ли, последний раз… ОБРЫВ а когда прекратился рев? Бренншлусс, когда был Бренншлусс, так скоро, не может быть,… но хвостовое отверстие после отсечки раскачивается против солнца и сквозь светлые волосы жертвы проступает Фантом Брокена, тень кого-то, чего-то, отброшенная на ярком солнце, в темнеющем небе, в златых краях, в краях белизны, подводного окоченения, и Гравитация на миг отклоняется… что есть эта смерть, если не побеление, не осветление белого до ультрабелого, что это, если не отбеливатели, детергенты, окислители, абразивы… Костлявая — вот кем он был сегодня для измученных мальчишеских костей, но важнее то, что он Бликер, Бляйхероде, Белильщик, Бликеро, он растягивает, разжижает европеоидную бледность до отмены пигмента, меланина, спектра, границ между тенями, так бело, что ОБРЫВ собака, рыжий сеттер, башка последней собаки, добрая собака пришла его проводить не помню что такое рыжий, гонял голубя, тот был аспидно-синий, но оба они теперь белы в ту ночь подле канала и пахнет листвою ой я не хотел терять ту ночь ОБРЫВ волна меж домов по улице, оба дома — корабли, один отплывает в долгое важное странствие, и взмахи рук легки и нежны ОБРЫВ последнее слово Бликеро: «Кромка вечера… долгая дуга людей, и все как один загадывают на первую звезду… Навсегда запомни этих мужчин и женщин, что выстроились на тысячи миль земли и моря. Подлинное мгновенье тени — это мгновенье, когда видишь точку света в небесах. Одну-единственную точку и Тень, что подхватила тебя в полете…»