Книга Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века - Роберт Дарнтон

В первом варианте оно выглядит грубым и ожесточенным протестом:

Louis le mal-aiméFais ton jubiléQuitte ta putainEt donne-nous du pain[134].

Людовик ВозненавиденныйУстрой Юбилейный годПрогони свою шлюхуИ дай нам хлеба.

Юбилейный год, обычно устраиваемый каждые пятьдесят лет, чтобы отметить отпущение грехов, был запланирован на 1750 год, но его отменили, что вызвало сильное недовольство в Париже.

Во втором «chansonnier» стихотворение было переработано так, что его можно было принять за призыв к цареубийству:

Louis le bien-aiméLouis le mal-nomméLouis fait ton jubiléLouis quitte ta catinLouis donne-nous du painLouis prend garde à ta vieIl est encore des Ravaillac à Paris[135].

Людовик ВозлюбленныйЛюдовик ПорицаемыйЛюдовик, устрой Юбилейный годЛюдовик, оставь свою потаскухуЛюдовик, дай нам хлебаЛюдовик, береги свою жизньВ Париже еще остались Равальяки.

Этот обзор лишь мельком намекает на обилие жанров, отраженных в «chansonniers», но он показывает, что они простирались от сложной словесной игры до грубейшей ругани. Разные виды стихотворений распространяли те же мысли, что оды и песни из «дела Четырнадцати». И некоторые их виды достаточно просты, чтобы быть доступными простому народу. Хотя кто-то из авторов, возможно, и был придворным, остальные принадлежали к не столь высоким слоям общества. Лучший из них, Шарль Фавар, был сыном булочника. Его товарищи из таверн и музыкальных театров Парижа, такие как Шарль-Франсуа Паннар, Шарль Колле, Жан-Жозеф Ваде, Алексис Пирон, Габриель-Шарль Латенант, Франсуа-Августин Паради де Монкриф, происходили из скромных семей. Их отцы были мелкими служащими или торговцами; и хотя они получили свое признание – Монкриф был выбран во Французскую академию, Латенант стал каноником в Реймсе, они провели большую часть жизни среди парижского простонародья – и множество ночей в тавернах, вроде кафе «Каво», ценном источнике песен, послужившем почвой для многих «вакханальных и песенных союзов» вроде «Ordre du Bouchon», «Confrérie des Buveurs» и «Amis de la Goguette» («Орден Пробки», «Братство Пьяниц» и «Содружество Весельчаков»). Любой мог подпевать застольным песням и даже сочинить строфу-другую, зачастую приправленную острыми намеками на последние события.

Коллективное, популярное измерение сочинения песен не отражено в архивах, но есть одно дело среди документов полиции, которое иллюстрирует сочинительство среди простого люда («petit peuple») Парижа: дело мадам Дюбуа. Среди многих тягот ее загадочной жизни худшей был муж, торговавший тканью и бывший невыносимым грубияном. Однажды, после особенно неприятной ссоры, она решила от него избавиться. Мадам Дюбуа написала письмо под вымышленным именем генерал-лейтенанту полиции, сообщив, что столкнулась с человеком, который читал стихи другому человеку на улице. Они убежали, только завидев ее, и выронили стихотворение. Она подобрала его и проследила за чтецом до его дома на рю Лавандире, – где и жил месье Дюбуа. Мадам Дюбуа придумала эту историю, надеясь, что полиция выследит ее мужа и бросит его в Бастилию. Но, написав донос, она передумала. Он был грубияном, несомненно, но разве он заслуживал исчезновения в каменном мешке («oubliette»)? Одержимая раскаянием, она пошла на еженедельную публичную встречу с генерал-лейтенантом полиции и бросилась к его ногам, сознавшись во всем. Он простил ее, и дело передали в архив – вместе со стихотворением. Это не выдающееся произведение искусства, но оно показывает, какого рода стихи сочиняли ближе ко дну социальной иерархии, а его тема в точности такая же, как в припеве из «Qu’un bâtarde de catin»:

Nous n’aurons point de jubilé.Le peuple en paraît alarmé.Pauvre imbécile, et quoi! Ne voit-il pasQu’une p-[putain] guide le pas[De Louis Quinze le bien-aimé?]Le pape en est ému, l’Eglise s’en offense,Mais ce monarque aveuglé,Se croyant dans l’indépendance,Rit de Saint Père et f-[fout] en liberté[136].

У нас не будет Юбилейного года.Людей это тревожит.Бедные идиоты: О! Разве они не видятЧто ш… [шлюха] направляет шаги[Людовика Пятнадцатого Возлюбленного?]Папе это не нравится, церковь оскорблена,Но этот ослепленный монарх,Который считает себя независимым,Смеется над Святым Отцом и т… [трахается] без стеснения.

Глава 13

Восприятие

Чтобы изучить реакцию современников на эти стихотворения, нужно обратиться к мемуарам и дневникам той эпохи; но их писали не для удовлетворения любопытства нынешних читателей. Они чаще всего сосредоточены на событиях, чем на восприятии стихов. Но сами события формировали восприятие, неосознанно служа «пропагандой делом», которая распространялась сначала в разговорах, а потом через поэзию и песни.

Рассмотрим событие, которое послужило к созданию наибольшего количества стихов в 1748–1749 годах, – арест принца Эдуарда. Эдмон-Жан-Франсуа Барбье, парижский юрист, чьи дневники выражают умеренные настроения в обществе, упоминает об этом немедленно как о событии «государственного масштаба». Он очень подробно описывает арест принца у здания Оперы, отмечая, как слухи о нем расходились кругами от эпицентра событий: «Новость немедленно распространилась по всей Опере, куда уже прибыли зрители, а также среди тех, кто в этот момент пытался зайти туда и был остановлен на улице. Она вызвала множество пересудов, не только внутри театра, но и по всему Парижу, тем более что несчастного принца очень любили и, в большинстве своем, уважали»[137].

Барбье замечает, что газеты, даже франкоязычные газеты в Голландии, напечатали об этом событии лишь в самых общих чертах, предположительно из-за влияния правительства, которое, по его мнению, боялось, что народ начнет бунтовать, поддерживая принца[138]. Но новости продолжали передаваться из уст в уста, подпитывая «mauvais propos», за которые людей арестовывали в последующие недели. Подробные описания, разносимые «bruits public» (молвой) и «on dits» (сплетнями), заставляли шептаться весь Париж, пока 12 февраля 1749 года не был официально объявлен Второй Аахенский мир. К этому времени негодование от неподобающего обращения с принцем и унизительного мирного договора достигло самых низов общества. Простой народ отказался кричать «Vive le Roi!» во время торжеств по случаю заключения мира, как писал Барбье: «Народ в большинстве не слишком доволен этим миром, хоть он и нуждался в нем отчаянно, ведь неизвестно, что потребовалось бы предпринять, если бы война продолжилась. Говорят, что, когда две торговки на Рынках ссорятся, они говорят друг другу: “Ты так же глупа, как мирный договор”. У простых людей свои способы судить. Несчастье принца Эдуарда вызывает их недовольство»[139].