Петроградское небо мутилось дождем, На войну уходил эшелон. Без конца — взвод за взводом и штык за штыком Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели Боль разлуки, тревоги любви, Сила, юность, надежда… В закатной дали Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни, А другие — не в лад — Ермака, И кричали ура, и шутили они, И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист, Раскачнувшись, фонарь замигал, И под черною тучей веселый горнист Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок, Наполняя тревогой сердца. Громыханье колес и охрипший свисток Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера, И сошла тишина до утра, А с дождливых полей всё неслось к нам ура, В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль, Несмотря на дождливую даль. Это — ясная, твердая, верная сталь, И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость — ее заглушает пожар, Гром орудий и топот коней. Грусть — ее застилает отравленный пар С галицийских кровавых полей…
(«Петроградское небо мутилось дождем…»)
Писано 1 сентября 1914. Сегодня как раз 8 сентября 2014, столетний день окончания Галицийской битвы и сороковой день рождения Бориса Рыжего.
Прямым откликом на эти стихи Блока было его высказывание 1996-го:
Положив на плечи автоматы, мимо той, которая рыдала, уходили тихие солдаты прямо в небо с громкого вокзала.
Развевались лозунги и флаги, тяжело гудели паровозы. Слёзы будут только на бумаге, в небе нету слёз и слова «слёзы».
Сколько нынче в улицах Свердловска голых тополей, испепелённых И летит из каждого киоска песенка о мальчиках влюблённых.
Потому что нет на свете горя, никого до смерти не убили. Синий вечер, розовое море, белые штаны, автомобили.
А здесь, в Питере, некогда ходил очень молодой, высокий и худой человек в предощущении грядущего:
Мне, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!
(Маяковский «Флейта-позвоночник», 1915)
Кованые рисунки на балконах напоминают лиру — и вообще надо сказать, что в Питере лира на каждом шагу, по слову Ахматовой:
Здесь столько лир повешено на ветки, Но и моей как будто место есть…
(«Все души милых на высоких звездах…»,1921)
Речь о Царском Селе, куда и вела поначалу дорога от этого — первоначально Царскосельского — вокзала. На ступенях Царскосельского вокзала, как после атомной бомбежки, выжжена тень ахматовского — и не только — учителя Иннокентия Анненского, замертво упавшего там перед последним возвращением в Царское Село[6].
Без лиры никуда. Питер — город лир и венков. Аполлон на фасаде Александринки — бог этого города, осеняющий все его существование, в руках у него, как и положено, лира и венок. Но не только.
Каждый русский поэт, когда юн, входит в этот город с особым ощущением. Во времена Блока все знали: это блоковский город. С Есенина, когда он при первой встрече смотрел на Блока, капал пот. У Рыжего было так («Бледный всадник»):
Над Невою огонь горит — бьёт копытами и храпит. О, прощай, сероглазый рай. Каменный град, прощай!
Мил ты мне, до безумья мил — вряд ли ты бы мне жизнь скостил, но на фоне камней она так не слишком длинна.
Да и статуи — страшный грех — мне милее людей — от тех, с головой окунувшись в ложь, уж ничего не ждёшь.
И, чего там греха таить, мне милей по камням ходить — а земля мне внушает страх, ибо земля есть прах.
Так прощай навсегда, прощай! Ждать и помнить не обещай. Да чего я твержу — дурак — кто я тебе? Я так.
Пусть деревья страшит огонь. Для камней он — что рыжий конь. Вскакивает на коня и мчит бледный всадник. В ночи.
1994, октябрь
Напоминаю, Брюсов был любимым поэтом Бориса Петровича — и вот в стихах сына отзвук брюсовского стиха — его «Конь блед»:
Показался с поворота всадник огнеликий, Конь летел стремительно и стал с огнем в глазах. В воздухе еще дрожали — отголоски, крики, Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх! Был у всадника в руках развитый длинный свиток, Огненные буквы возвещали имя: Смерть… Полосами яркими, как пряжей пышных ниток, В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.
Июль — декабрь 1903–1904
Другой размер, другая ритмика, у Рыжего — близкая к Бродскому, но ведь всадник — тот самый, а не плод незатейливой каламбуристики на рифме «медный — бледный» с намеком на пушкинского «Медного всадника». Рыжий начал по-своему осваивать цитадель камня, город, ставший общекультурной школой человека с Урала.
Витебский вокзал смотрит на здание Военно-медицинской академии (клиника военно-морской и общей терапии, а также клиника челюстно-лицевой хирургии), которое недавно Минобороны пыталось отлучить от медицины, но этого, к вящей радости Питера, не произошло, и можно пройтись вдоль академии по улице Введенского канала непосредственно к Фонтанке, где в мутноватой воде различаются вьющиеся длинные водоросли, похожие на русалочьи волосы утопленниц. Под ногами на асфальте крупно оттиснуто белыми типографскими буквами: «Несерьезные знакомства (рисунок сердца) 24 часа», по другую сторону улицы на обшарпанной стене крупно начертано: «ВСЕ МЫ ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ». Согласен.
