Книга Тайна Богов - Бернард Вербер

Без чувства вины.

Я бы ничего никогда не делал.

Это была бы жизнь, в которой я закрыл бы глаза и летал в вымышленных мирах, где любой мой поступок остался бы без последствий.

Легкий поцелуй. Попытка разбудить меня.

Второй. Более глубокий.

Я приоткрываю глаза.

Запах.

Это не Мата Хари.

Губы.

Это не Мата Хари.

– Ты очень беспокойно спал. Ты пинался во сне, – говорит кто-то. Лицо напротив меня круглое, розовое, улыбающееся.

– Я хотела быть с тобой в последней главе, – сказала она, целуя меня в лоб. – Хочу, чтобы ты знал, что я всегда была с тобой и буду еще долго.

Афродита спрыгивает с кровати, и я вижу ее великолепное нагое тело. Она быстро одевается, пританцовывая.

– Мне пора уходить, Мишель. Но я все сделаю, чтобы спасти тебя. Сделаю что угодно.

Едва она выскальзывает за дверь, как в камеру с шумом входят кентавры. Они хватают меня, заставляют одеться.

Я покорно выполняю их требования.

Кентавры ведут меня в Амфитеатр, в котором на этот раз устроили зал суда.

Двенадцать богов-преподавателей сидят за длинным столом. Зрители заняли свои места. Для них это просто продолжение вчерашнего спектакля.

Афина встает и ударяет в гонг.

– Обвиняемый Мишель Пэнсон, встаньте!

Я медленно поднимаюсь. Боги-преподаватели начинают обсуждать процедуру суда, спорить о том, как вести это необычное дело. Наконец они достигают согласия. Если я правильно понял, моим адвокатом будет Дионис. Аполлон выступит от обвинения.

Афина, назначенная председателем суда, ударяет молотком по столу, призывая присутствующих к порядку.

– Слово предоставляется обвинителю.

Аполлон называет меня циничным убийцей-рецидивистом. Напоминает, что я убил двоих конкурентов в игре – Люсьена Дюпре и Ксавье Дюпюи, а также одного кентавра. Подчеркивает, что я плохо играл, жульничал и не желал признать поражения. Он оглашает законы Олимпии и утверждает, что я нарушил их все. Говорит, что с самого начала я был «нарушителем спокойствия». Даже играя свою партию на Земле-18, я злоупотреблял чудесами, создавал слишком много пророков, потому что не мог держаться в указанных рамках.

Атлант, которого вызвали как свидетеля, заявил, что я жульничал, тайно проникнув в его дом и вмешавшись в игру во время перерыва, а именно: послал своему народу мессию, которого называли Просвещенным.

Свидетель Гермафродит указал, что я разгромил его лабораторию, освободил химер, многие из которых до сих пор скрываются в голубом лесу, в связи с чем существует опасность возникновения множества непредсказуемых гибридов.

Сирены, которых в зал суда доставили в переносном бассейне, исполнили песню о том, что, желая переправиться через реку на плоту, я бил их палкой.

Я задумчиво улыбался.

Не гражданин Эдема, а настоящее чудовище.

Дальше все продолжалось в том же духе. Трехголовая химера рассказала, что я едва не свел ее с ума при помощи зеркала. Медуза Горгона заявила, что я учинил беспорядки не ее скульптурных полях.

Не хватает, только чтобы они пригласили огромного кита, который проглотил нас с Сент-Экзюпери. Он мог бы пожаловаться на то, что из-за меня у него несварение желудка.

Слова просит Рауль Разорбак. Он требует, чтобы его вызвали как свидетеля. Афина разрешает ему выступить.

Мой старый друг говорит, что как бог-ученик я выполнял свою работу безупречно. Что через своего пророка Просвещенного я распространил в мире смертных согласие, толерантность, стремление к знаниям. Он также говорит, что если иногда я и был неловок, то это происходило не по злому умыслу, а от моей наивности и веры в то, что в мире существуют только добро и зло.

Судьи явно раздражены тем, что победитель защищает проигравшего. Рауль напоминает, что мои люди-дельфины никогда не захватывали соседние страны, никого не обращали насильно в свою веру. Они всегда способствовали прогрессу и развитию стран, дававших им убежище, и подвергались гонениям со стороны завистников.

– Любому игроку такое положение может показаться несправедливым, кто угодно может потерять терпение и самообладание, – говорит Рауль в заключение. – Я сам на его месте в подобных обстоятельствах скорее всего поступил бы так же.

Несколько человек аплодируют, Афина стучит молотком, требуя тишины.

Дионис, мой защитник, берет слово после Рауля. Он снова напоминает о вкладе моего народа в развитие цивилизации на Земле-18. Утверждает, что я поднялся на Гору, чтобы встретить Зевса, движимый тягой к знаниям. Он говорит, что я убил богоубийцу, который доставил нам так много проблем, и все только и мечтали, как бы от него избавиться.

– Это так называемое преступление – на самом деле общественно полезный поступок! Мы все должны были бы поблагодарить Мишеля Пэнсона, как благодарили бы полицейского, который ликвидировал серийного убийцу.

Зрители свистят, улюлюкают, хохочут. Раздаются крики: «Смерть Пэнсону! Смерть Пэнсону!» Афине приходится отчаянно колотить молотком по столу, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу.

Начинаются дебаты о том, «является ли преступлением убийство убийцы». У каждого бога свое мнение по этому поводу.

Я устал.

Слева раздается тихий шорох крыльев, это прилетела сморкмуха. Крошечная девушка с крыльями бабочки садится мне на палец и улыбается.

– Похоже, я тебя знаю, – шепчу я ей.

Она покачивает головой и встряхивает рыжими волосами.

– Я знал тебя на Земле-1? Мы были друзьями?

Кажется, это выражение сильно ее насмешило, но она кивает.

– Мы любили друг друга?

Она снова кивает, взъерошивает свои волосы, кусает мой ноготь и взлетает. Теперь она порхает вокруг.

Слова требует Посейдон. Стоя перед Афиной, бог морей выражает свое глубокое уважение богу людей-дельфинов, которые сумели внести оживление в мир, погрязший в рутине и обыденности.

– Да, ученики шестнадцатого и семнадцатого выпусков не нарушали правил и не убивали, но, вспомните, господа преподаватели, как мы отчаянно скучали, наблюдая за их абсолютно предсказуемыми действиями.

Еще один свидетель, Арес, считает, что меня обрекло на провал то, что мой народ лишен воинственности. Бог войны говорит, что я трус. По его мнению, я должен был собрать огромную армию, захватывать и порабощать, потому что именно в этом и состоит задача богов. Он говорит, что я вел себя как шахматист, который отказался бы есть фигуры противника. То, что я делал, было антиигрой, а это всегда оказывается жалким зрелищем. В заключение он заявляет: