Книга Каменная грудь - Анатолий Загорный

Имя Героя (как отныне называли Святослава) стало крылатым, не было ни одного ни дальнего, ни близкого народа, до которого бы не донеслась весть о святой славе Русской земли. Отовсюду прибывали в Переяславец, где ныне обосновался великий князь, послы. Германский император Оттон Первый предлагал свои услуги по введению на Руси христианства; угры желали примкнуть к полкам руссо-болгар; перепуганный Никифор Фока уговаривал «царя варваров» возвратиться на «свой Борисфен»[33] и выплачивал Святославу ту же дань, какую прежде отправлял царю Петру. Ломилась государственная казна от золотых и серебряных слитков, саманидских диргем, крестатых динариев, греческих мелиарисиев с изображением лика боговдохновенного. Но не золото радовало Святослава – каждый день приходили к нему все новые и новые дружины, готовые отправиться под его стягами к стенам «царственного полиса». Князь не спешил. Он собирал силы.

Вечерами держал совет со старейшей дружиной и нарочитыми мужами из болгар. Затихали хоромы, становилось тревожно на подворье, ни песни, ни смеха, ни пьяной забористой речи, только лошади в конюшне пофыркивали и стучали копытами. Думали до поздней ночи.

Утром полки начинали игры. Делались броски на сорок верст без единого глотка воды; переходили болота; если встречалась на пути рощица, врубались в нее, валили на землю деревья; устраивали засады, погружались в Дунай, дыша через камышинки; учились быстро окружать лагерь рядами перевернутых телег. Возвращались домой к вечеру, опаленные солнцем, исхлестанные травами. Готовились.

За это время Доброгаст о многом передумал. Он сильно изменился, возмужал, окреп, в глазах появилось что-то новое, твердое. Движения хоть и не утратили прежней порывистости, стали более определенны, сдержанны. Много уже было пройдено дорог, изведано горя, много увидено, много встречено разных людей. К тому же теперь он был принят в молодшую дружину и облечен званием сотского. Рана его заживала медленно, левая рука еще плохо слушалась: удар пришелся в плечо.

Путники спустились к берегу. Море оглушило шумом, кони опасливо косились на стремительно подкатывающуюся к ногам воду, прядали ушами. Вскоре показалось селение на взлобке холма: ветхие мазанки с растрепанными ветром крышами, с размытыми до плетеных остовов глиняными стенами, без изгородей. Кругом полусгнившие однодеревки, обрывки смоляных веревок, всякий мусор. В рыжей щетке травы – кайма голубых ракушек. Одна единственная торчала на холме верба с обнаженными волосатыми корнями, перевитая чахлыми стеблями хмеля.

Перед мазанками на берегу – жалкая кучка народа. Казалось, стоит разгневанному морю выкатить вал повыше, посильней, чтобы слизнуть ее и навсегда оставить берег диким, пустынным. Люди были чем-то взволнованы, они суетились, размахивали руками, лица их были обращены к морю.

Доброгаст пустил коня в галоп.

– Что ты? – крикнул Идар, догоняя его.

– Люди там, в море! – ответил Доброгаст.

Скакали молча, только летели из-под копыт кремни, потом мягко зашуршал песок.

– Э-э-эй! Эй! – отделившись от толпы, побежал им навстречу старик в долгополой домотканой рубахе, почерневший под солнцем, с бритой головой, на которой заячьим хвостиком пушился седой чуб. Старик грозил кулаком и кричал кому-то:

– Будимир! Неси мне копье, Будимир!

Доброгаст остановил коня, под копытами – рыбацкая сеть, разостланная для просушки. Старая сеть, штопаная, белая от соли, с прилипшею тиной и запутавшимися ракушками.

Из крайней мазанки стремглав выбежал загорелый мальчишка, держа в руках непомерно длинное копье.

– Пошто сеть топчешь? Совсем гнилая сеть, а ты топчешь! – накинулся старик на Доброгаста.

Тот не успел и рта открыть, как старик ловко подхватил брошенное ему копье, заткнул подол рубахи за штаны и надвинулся на всадников.

– Пошто сеть топчете!

– Угомонись ты, старина! – бросил было Идар, но старик направил копье прямо в грудь.

Рука Идара невольно рванулась к мечу. Доброгаст остановил его.

– Чего взбеленился, старче… цела твоя сеть. Кидаешься, как на хиновя.[34]

Ненавистью сверкнули глаза старика; расставив ноги, стоял рядом с ним мальчишка – в каждой руке по кремню.

– Да вы хуже, чем хиновя! Житья от вас не стало… от насильников. Так и рыщете по всему Белобережью – мало вам своей земли!

– Да ведь земля она везде русская, – возразил Доброгаст, спрыгивая с коня.

– Русская, да не боярская!

– Ну, ну, угомонись ты, – осторожно съезжая с сети, сказал Идар, – и ты, отрок, не дуйся, как лягушка в болоте. Мы люди мирные, обижать вас не будем.

Осмотрели сеть – в одном только месте дыра прорвана.

– Так вы не мытники, чай? – подозрительно косясь, спросил старик. – В нынешнем году дыхнуть нам не дают княжеские. Соль им давай, рыбу давай… А мы к этому непривычны, мы – вольный люд.

– Нет, старче, мы не мытники, успокойся, опусти копье и вот тебе за потоптанную сеть.

Доброгаст бросил к его исполосованным синими венами ногам серебряную монету. Копье сразу же опустилось, старик поднял монету, рассмотрел:

– Настоящая, вот и зарубка есть.

Смягчился и Будимир, улыбнулся, взъерошил давно не чесанные волосы, погладил шею Доброгастова коня.

– Ну ты… каурый, тпррру… норовистый, небось?

Подошли к кучке людей, глядящих в море. Оно хлестало пеной, гремела выбрасываемая на берег галька. Валы поднимались один выше другого, росли; на хребтах появлялись седые гривы; не выдержав собственной тяжести, валы рушились и возникали другие. Летели соленые брызги, вода стремительно подкатывалась к ногам, но никто этого не замечал.

Обнаженная по пояс, совсем еще молодая женщина, протягивая руки, кричала:

– Сокол! Сокол! Выплывай, лада моя!.. Ты, гневный Позвизд,[35] не бушуй, утихомирься, и ты, Стрибог, повелитель ветров, не гони волну на море… Не нужно мне, Сокол, рыбы-севрюги, не нужно полосатого окуня… Покажи мне лицо твое, Сокол!

– Эх, не выплывет Сокол, зазря погибнет от своей дурости, – вполголоса сказал рыбак рядом с Доброгастом.

Хлынул проливной дождь. Его мутная завеса скрыла за собой море.

– Лада моя, лада! – истошно кричала женщина, ударяя кулаками в обнаженную грудь. – На кого ты меня покинул горемычную! Куда ты девался, неудачливый мой!

Грохотало море, шипела между камней пена, хлестали холодные струи дождя, словно слились в одно и небо, и вода, и земля.