Книга Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина - Кирилл Кобрин

Но вернемся к обществу. Его запрос на историю, как говорилось выше, определяется двумя задачами – задачей развлечения и задачей идеологического поучения. На Западе первую задачу решают поп-историки, обычно хорошо пишущие и хорошо владеющие материалом. Их отличие от обычных академических историков (в ряде случаев – их отличие от самих себя в роли академических историков) заключается в том, что они могут позволить себе большие обобщения самого нехитрого толка, например моральные. Вторую задачу выполняют на Западе «новые» историки, специалисты по гендерным штудиям, постколониальным, проблемам культурных идентичностей и т. д. Обычно они находятся в авангарде идеологической «повестки дня» западного общества, иногда даже – очень далеко от основной армии, но именно они разведывают те позиции, на которых через какое-то время «повестка дня» укрепится, обрастет траншеями, редутами, блиндажами и прочим – если продолжать нашу военную метафору.

В России же все совсем не так. Хорошие поп-историки существовали в позднесоветское время – и причина их появления была довольно проста. Таким образом реализовывали себя одаренные гуманитарии, которым по той или иной причине не нашлось места в чисто академических рядах. Плюс к этому были одаренные литераторы, могущие, благодаря странным позднесоветским возможностям, посвятить немалое свободное время изысканиям в архивах и библиотеках. Наконец, в стране тотальной цензуры, где прямое (не в самиздате или на кухне) политическое высказывание было немыслимо, хорошо написанная и довольно добросовестная книга, скажем, о декабристах или народовольцах, на таковое высказывание вполне тянула. Этим пользовались, конечно, не только советские интеллигентские либералы: вспомним расцвет «патриотической», а по сути «националистической» поп-истории в конце 1970-х – начале 1980-х. Сюда же можно отнести и краеведческие популярные истории, которых в те годы выходило немало, и даже такое известное в свое время сочинение, как «Память» Владимира Чивилихина. В свою очередь, среди образованных людей, которым до смерти надоела официозная советская историография, запрос на поп-историю (как и на историческую беллетристику) был велик. Все это опять-таки рухнуло после 1985 года. Позднесоветская поп-история была сметена потоком перестроечных публикаций и перепубликаций запрещенной литературы, а затем запрос на «всамделишную» историю почти исчез, оставив после себя не очень большой, но устойчивый рынок конспирологических сочинений и откровенно фашистских книг. Так что сегодня в России поп-история – это прежде всего именно такая литература, а потом уже все остальное. Сегодня ситуацию пытаются переломить модные образовательные и просвещенческие онлайн-проекты, вроде ПостНауки, Арзамаса и т. д., но – при всем благородстве намерений – они очень ограниченны, и социально, и тематически. Да и когда слушаешь/читаешь большинство выступающих там академических историков, становится ясно, что они мучительно пытаются говорить на ином языке, нежели их профессиональный. Получается далеко не всегда.

Что же до задачи идеологического поучения, то в России ее выполняют люди совсем другого склада – да и совсем другой профессии, – нежели на Западе. В нынешней России история нужна не для того, чтобы расширять пространство социально приемлемого и социально неприемлемого, а для мобилизации общества в изменчивых узкоэгоистических целях правящего режима. Функция истории времен Путина – держать общество во взвинченном состоянии, не оставлять его в покое, исключить складывание каких бы то ни было языков для обсуждения сегодняшнего дня и дня завтрашнего. Иными словами, и на Западе, и в России историей пользуются – но в разных целях. В первом случае – для упрочения общественной стабильности, исключающей любую нетолерантность на социальном уровне. Во втором – для поддержания как раз социальной нестабильности (на уровне общественных реакций) – но для укрепления стабильности своей власти. Соответственно, и отношение к историческим фактам разное – от одержимости точными данными до полного равнодушия к достоверности. На Западе занятие историей превращается в важную социальную практику, необходимую для включения в общество все больших и больших разнородных этнических, политических, религиозных и прочих элементов. В России – для поддержания истерической национальной идентичности, мнимой, своего собственного содержания не имеющей и состоящей исключительно из реакций на внешние раздражители. То есть для того, чтобы определить «мы» как все то, что «не они». «Они» же обычно либо враги, либо недоброжелатели, а список их поминутно меняется в угоду политической конъюнктуре.

При всем уважении к первому варианту – и прекрасно понимая опасность второго – в обоих случаях история одинаково теряет собственное содержание, а занятия историей – смысл. Многие историки это отлично понимают, испытывая недоверие или даже брезгливость, в отношении подобных манипуляций с областью знания, которой они посвятили свою жизнь. В каком-то смысле сегодня – переломный момент в «истории истории» в России, и в содержательном отношении, и в отношении социальных, экономических и общекультурных обстоятельств существования профессии историка, воспроизводства кадров для этой профессии – да и производства и воспроизводства исторического знания как такового. Если не будет сформулирована необходимость изучения истории в качестве автономной сферы, самостоятельную ценность которой общество и власть будет признавать, то, как это ни печально, не останется ни единой причины, побудившей бы 17-летнего выпускника/выпускницу школы сдавать экзамен на исторический факультет. Да и самого такого факультета может не оказаться – его переименуют в Факультет международных отношений, православной культуры и русского менеджмента народных промыслов.

Этот текст я написал, перечитав взятое в 1991 году большое интервью выдающегося историка-медиевиста Юрия Львовича Бессмертного[14]. Я не буду пересказывать этот удивительный разговор, отмечу только, что там как раз очень наглядно дана мотивация сына репрессированного, молодого человека, получавшего техническое образование в годы войны, бросить все и заняться историей. Причем заняться в те самые годы, когда обстановка – моральная, экономическая, идеологическая – в этой академической отрасли была самая невыносимая. И тем не менее он победил. Вот я и задался вопросом: а что бы с таким молодым человеком произошло сейчас, во времена, как говорила Ахматова, «вегетарианские»?

Кровь севастопольских вестей

В России почти не заметили 160-летнюю годовщину завершения Крымской войны. 18 марта по старому стилю (30-го по новому) 1856 года был подписан итоговый мирный договор (Парижский трактат), хотя сама международная конференция (Парижский конгресс) продолжалась еще почти месяц. Обсуждать на ней было что – завершилась первая крупная европейская война со времен окончания наполеоновской эпопеи. Впервые после 1815 года на поле боя одновременно встретились британские, французские, итальянские и русские солдаты. Более того, в Крымской войне к вышеперечисленным участникам добавились еще и турки. Между 1815-м и 1854-м в сражениях сходились французы с испанцами, русские с турками, но так, чтобы армии трех мощнейших государств Европы плюс армия единственной тогдашней ближневосточной империи оказались на расстоянии штыкового удара, – такого не было, кажется, никогда в Новой истории.