Книга Встревоженные тугаи - Геннадий Ананьев

Удивлен и поражен был теми словами Антонов. Какой охотник удержится, не вскинет ружье, если фазан из-под ног вылетит с трепетом и криком? Нет, он не понял тогда Янголенко, не понимал и сейчас. Ведь не что иное, как азарт охотника уводил самого Янголенко из дома днем и ночью, зимой и летом. В мясе он не нуждался: имел полтора десятка овец, всегда держал на откорме одну или даже две свиньи, еще и бычка к осени нагуливал. Были у него куры, утки, гуси, цесарки и даже индюшки. Да и не любила его жена, Антонов знал это, мясо дичи, и Янголенко частенько привозил козла убитого или сайгака на заставу. И что важно – оставлял все свое хозяйство на какое-то время без пригляда, на жену, ради охоты. Вот и в этот раз, когда Антонов попросил старого охотника провести его по заброшенным тропам старого русла, тот согласился, но поставил условие, что пойдут они в день открытия охоты.

– Зорьку вечернюю позорюем на моем озерце, оттоль уж и пошагаем по тропам.

Антонов видел, как спешил Янголенко на свой мысок, чтобы никто не опередил (много совхозных охотников выехало в тот вечер на озерковые окна в камышах), как старательно готовил скрадок, как замер и не отрывал взгляда от противоположного берега, откуда обычно тянут с полей утки на ночлег, а когда крякуха вылетела из-за камышей справа и он, замешкавшись с выстрелом, промахнулся, то сердито обозвал себя губошлепом, торопливо достал сигарету и несколько раз жадно затянулся. Это что? Не азарт?

Сейчас, однако, Янголенко отчего-то ворчал:

– Дорвутся до ружья – удержу нет…

Он ожидал, видимо, что и Антонов начнет ругать стрелявших в потемках охотников, но майор помалкивал. Замолчал и Янголенко. А когда подошли к облюбованному месту для костра, отстегнул удавку от патронташа, взвесил на руке каждую утку и, выбрав побольше и пожирней, сказал:

– Вот эту и запечем.

Антонов принялся разжигать костер, а Янголенко, распотрошив утку и посолив внутри, стал обмазывать ее толстым слоем глины, проверяя, чтобы нигде не выглядывали из глины перья.

– Эка важность, думаешь, что перо обгорит? А смотри ты, мясо паленым сразу пропахнет.

Покрутил в руке куклу глиняную, убедился, что все сделано как нужно, положил осторожно на землю. Рядом с костром вырыл яму, нагреб в нее уголь, золу из костра, уложил на них утку и засыпал сверху землей.

– Теперича давай, Сергеич, костер сюда перекантуем.

Передвинули костер, подложили дров побольше, чтобы, как сказал Янголенко, прогрелась получше уточка, и легли рядом на разостланную плащ-палатку.

– Вот лежу я, Сергеич, и соображаю, чего ради ты сам старое русло прочелночить задумал? Аль солдат после водить станешь?

– Безусловно.

– Ты третий десяток поди округлил?

– Да. Перевалило за тридцать. Но что из этого? Не думаешь ли ты, Дорофей Александрович, что пора мне в мягком кресле покоить усталые кости?

– Не грешно и остепениться чуток. Заместитель твой, что тебе огурчик нежинский. Ноне пуля его, верно, приласкала. Погодил бы малость, пока подживет рана, и послал бы его со мной. А у старшины живот через ремень пучится.

– Хватает и им работы. Дела на заставе, Дорофей Александрович, на печи лежать не позволяют. Не тебе это рассказывать. Давно ли сам в старом русле диверсанта обкладывал? Русло – самое для них надежное укрытие. Знать камыши мы должны, как свою ладонь. Вот с себя я и начинаю. Да мне и легче, я тут больше всех бывал, многое мне уже хорошо знакомо.

– Засиделся ты на заставе. Засиделся. Пора бы уж тебе…

– Надоел, получается?

– Пустое молоть зачем? Нам лучшего не нужно. Уважают тебя в народе. Поначалу всякое плели: гордец, мол, чистоплюй. Не пошел на одну свадьбу, на вторую свадьбу, вот и сказ такой пошел. Не запамятовал небось как на путь праведный наставлял я тебя? Забижал, дескать, народ. Тебя как первого гостя ждут, а ты… Прошлое это все дело, что о нем толковать, а вот Субботина давеча разыскал, с Мергеном докапываешься. Люди знают. Тебя же уважающе мыслят, что пора тебе чины добывать. На учебу в академию вашу ехать. И иное вовсе толкуют: когда один хозяин долго в колхозе или в совхозе – крепкими хозяйства бывают, а когда сменяются раз да другой – захиреют, не заметишь как. Так вот и застава. Вот поди и рассуди, где резон. По мне, так приспело тебе шагнуть вверх.

– Действительно, кто знает, как лучше? Только я такого мнения: пограничник – не мотылек. Тому можно порхать с места на место, а нам границу охранять положено. Знать свой участок лучше, чем жена кухню знает. А я вот здесь какой год, и то тебя на помощь позвал.

– А ведь убедил чуток, – согласился Янголенко, встал и начал подкладывать в костер дрова. – Пусть пожарчее. Пропечет покрепче уточку. Подремаем давай часика полтора, она и поспеет.

Вернулся на свое место, лег и уже через несколько минут стал тихо похрапывать. Голова его удобно лежала на широкой ладони, борода, густая, черная, колыхалась в такт дыханию и тускло поблескивала в отсвете костра, как вороненая сталь, а редкие седые волосы искрились, словно серебряная канитель. Антонов же никак не мог отдаться беспечному отдыху. Он время от времени вставал, подбрасывая в костер сухие поленья, ждал, когда они разгорятся, и снова ложился. Делал майор все это тихо, чтобы не разбудить спящего Янголенко. Мысли же его были далеки от тихости. Они, как все время после задержания диверсионной группы, были тревожными и волнующими. Не переставал он мысленно прорабатывать действие заставы при любом из вариантов нарушения границы, все более склоняясь к тому, что очередной переход, скорее всего, будет по реке. Спустятся, двое или трое, до старого русла, переждут несколько дней в камышах, потом – к геологам. Не успокоятся, пока не выкрадут нужные им документы. И еще одна забота: как поведут себя во время поиска молодые пограничники? Первое испытание вроде бы выдержали. И только Рублев… Да, орешек. Обузой может стать.

Невольно его мысли более всего сосредоточились на Рублеве.

Чего не хватает парню? Выучен. Сыт. Обут. Одет. Брюки, чтобы за модой угнаться, сам об этом с гордостью говорил, в хлорке травил. А мог ли он, Игорь Антонов, позволить себе такое? Один костюм имел на выход. Не новый. От брата перешел. Вот и утюжил его пред тем, как надеть, чтобы не так было заметно, что поношенный. Дома же ходил в залатанных брюках и заштопанной рубашке. А когда в армию провожали – семейный совет собрался. Обсуждали вопрос, в чем ехать. Не костюм же единственный надевать?

Постирала мать старенькие брюки, заплатки новые поставила, погладила и сказала со вздохом:

– Вот теперь, как новые.

«Пережил бы такое Рублев, не стал бы небось куражиться», – подытожил было свои размышления Антонов, но тут же поперечил себе: неестественна нищета для подрастающего поколения. Только разорительная война довела страну до такого состояния. И это понятно. А вообще-то для прогресса просто необходимо, чтобы дети росли в сытости и уюте, в обществе грамотных и воспитанных людей, от которых получали бы не только знания, но и жизненные ориентиры. К этому вроде бы идет. Не так стремительно, как было бы желательно, но идет. И плоды уже видны. Бошаков тоже имел возможность носить протравленные в хлорке джинсы, однако не носил. И Нечет не носил. И Кириллов. Но и Рублев не одинок. Хиппуют не десятки, а сотни и тысячи молодых парней и девушек. Отчего? Обезьянничают, стремясь не отставать от Запада и Америки? Может быть?.. И вдруг его осенило: извращенное отношение к жизни не просто наносное, но хорошо продуманные и ловко организованные действия тех, кто владеет богатством, неважно, накопленным праведно или махинациями и грабежом. Не хотят они никаких осложнений, поэтому через своих сынков и дочек сбивают с пути истинного молодежь, особенно активную ее часть, под предлогом приобщения к великой культуре, чтобы потом эта самая молодежь, не имея образования доброго, не имея профессии, пошла бы им в услужение, выполняя самую грязную и тяжелую работу. В услужение тем отпрыскам богатеев, которые вроде бы тоже прожигали жизнь ради процветания великой культуры.