Книга Сильные. Книга 2. Черное сердце - Генри Лайон Олди

Как Нюргун оказался наверху?

Причины. Следствия. Их больше не было. Или все-таки они были — просто я лишилась возможности их постичь?

— Ты, — сказал Нюргун. — Не прыгай.

И, поразмыслив, добавил:

— Не надо. Убьешься.

Он не изменился, подумала я. Если не считать мощи, выросшей стократ, он остался прежним. Нет, изменился. Он впервые свободен, и не только потому что здесь нет столба. Здесь нет и Юрюна. Сам бросился в погоню, сам вступил в бой, сам принял решение. Что переполнило чашу, стало травинкой, сломавшей спину быку? Ответственность за Айталын? Горе мамы, видевшей похищение дочери? И вот сейчас: «Не надо, убьешься.» Меньше всего я ожидала услышать эти слова от боотура, который мгновением раньше сгибал противника в дугу, не зная пощады и снисхождения.

Не ждал этих слов и Эсех. Он задохнулся, побагровел, словно рука врага перехватила ему горло. Из глаз адьярая потекли слезы гнева:

— Убьюсь?

— Не прыгай.

— Я?!

— Не прыгай.

— А ты? Лучший, да? Лучший?!

— Не прыгай.

— Я лучше! Лучше тебя!

Слова Нюргуна, его просьба, обращенная к Эсеху, сбросили мальчишку с карниза вернее предательского толчка в спину. Могучее тело взмыло ввысь, Эсех широко раскинул руки, будто крылья, и завис над бушующей кипенью. Пауза длилась и длилась. Адьярай не падал! Тайная сила держала его наперекор законам природы, не позволяя рухнуть в гибельную пучину. Я знала имя этой силы: Чамчай! Сестра Эсеха била в бубен с отвагой волчицы, защищающей потомство, заполняя паузы между сгорающими мгновениями.

Ее бубен держал Эсеха в воздухе.

— Лучший! Я лучший!

Адьярай повернул к Нюргуну мокрое от слез лицо:

— Я! Я! Я!!!

Победный, восторженный клич раскатился над морем-солнцем, и бубен Чамчай впервые не ответил. Следующий удар — ожидаемый, неизбежный! — обернулся тишиной. И счастливый, хохочущий ребенок камнем рухнул в прореху, в черную дыру ритма.

Вряд ли он успел испугаться.

На утесе кричала, захлебывалась отчаянием Чамчай. Ее бубен порвался, лосиная кожа лопнула наискось, обвисла жалкими клочьями. Колотушкой Чамчай грозила небесам. Небеса безмолствовали: Эсех исчез. Жаркое полыхание сожрало все время падения мальчика без остатка. В вечно голодном море открылся рот — жадная воронка. Мне почудилось, что в центре ее мелькнуло тело, сотканное из желто-красных лоскутов пламени, что хохот, а может, рев огня вновь достиг моих ушей, и три гибких тени понеслись верхом на волнах прочь. Не поклянусь, что я действительно это видела и слышала. Когда время горит, а пространство обманывает — любые чувства ненадежны, как подтаявший лёд весной.

С горестными воплями билась грудью в преграду чудовищная птица эксэкю. Прорваться, неуязвимой железной рыбой нырнуть в огонь, отыскать частицу, обрывок кожи, малую косточку; сохранить, возродить... Вероятно, Чамчай сумела бы вернуть Эсеха к жизни. Но увы, от ее брата не осталось даже пепла, а кокон был неприступен.

Нюргун стоял на опасном краю скального козырька. Глядел вниз, словно продолжал разговор с мертвецом.

— Юрюн велел защищать, — сказал он. — Защитил.

И вздохнул:

— Жалко.

Лишь сейчас я поняла, как ошибалась. Юрюн по-прежнему был здесь, рядом с братом. У каждого свои короткие дороги: от места к месту, от сердца к сердцу.

Воронка стремительно расширялась. Пламя в ней из рыжего сделалось бело-голубым. Поверхность моря-звезды проваливалась внутрь себя, изгибалась, превращалась в вогнутое зеркало. Оно вбирало мрак и свет, горение времени и конвульсии пространства. Кокон полыхнул, но я успела зажмуриться. Жаркая волна подхватила меня и унесла прочь, в темноту и покой.

2

Вы в плену? Я вас спасу!

— Гость в дом — радость в дом!

Я уже говорил вам, какой я хитрый? Я, ваш старый добрый Юрюн Уолан? Ну ладно, ваш молодой добрый Юрюн Уолан! Не говорил? И хорошо, что не говорил. Вы бы все равно не поверили. А я такой хитрый, что ого-го!

— Много есть, много пить — счастье в дом!

Есть хотелось, аж кишки в узел скручивались. Пить — меньше. Утром я напился из родничка, с трудом отыскав такой, чтобы в нем текла вода, а не липкая мерзость. Под землей с водой беда, если вы хотите напиться или, скажем, искупаться, а не замерзнуть насмерть, обзавестись россыпью славных язвочек — или сгореть заживо, когда между струями огнищем полыхнет. На месте Уота я бы тоже пил кумыс, и только кумыс. Хотя бы знаешь, что в себя льешь...

Может, мой папа родом из Нижнего мира? А что? Обычное дело.

— Первая здравица — за хозяев!

Думаете, чего я кричу? Это у меня план. Ох, и план! Хитрющий! Я его придумал, когда к Уотову дому ехал. Кругом все плясало, вертелось, било в бубен, подпрыгивало, будто камлающий[27] шаман, гранитное небо рыгало глыбами с быка величиной, а я уворачивался и строил планы. Уж не знаю, с чего оно взбесилось, а только мне эта свистопляска пошла на пользу. На мысли навела, на мудрые. Силой я Уота не возьму? Не возьму. Тайно в дом не прокрадусь? Не прокрадусь. Ждать, пока адьярай уедет? А вдруг Уот домосед? Или того хуже, торопыга? Прежде чем куда-нибудь уехать, возьмет и на Жаворонке женится! Мысль об Уоте-женихе, вернее, об Уоте-муже, была не из мудрых. Строить планы она не помогала, напротив, мешала: я сразу же делался боотуром, сопел, пыхтел и искал взглядом, кому бы голову оторвать. Потом усыхал, умнел и возвращался к строительству планов.

Вот, настроил.

— Хозяевам — здоровья! Дому — добра-изобилья!

Дом стоял на черной скале. Силач-великан рубанул мечом, снес острое темя, превратив скалу в стол. Наверх вела тропа, узкая и извилистая, как березовая стружка. Судя по виду, дом был полон всяческого добра. Тринадцать стен: бороды мха, пятна лишайника. Девяносто окон: тусклые, слепые бельма. Кровля в три слоя обгажена птицами. Знакомый домик. Если вычистить, будет вроде нашего, где мы с Нюргуном обитаем. Пожалуй, внутри все тоже как у нас, с поправкой на Уотову чистоплотность. Значит, не потеряюсь.

— Гулять будем! Кумыс пить будем!

Вот сейчас Уот ко мне выйдет. Обрадуется: гость в дом — радость в дом! А-а, буйа-буйа-буйакам! Ничего не заподозрит, поведет кормить-поить. Он гостеприимный, Уот Усутаакы. А я честный, открытый, дружелюбный. Три душѝ, и все нараспашку: сам приехал, сам хозяина вызываю. Не на бой, заметьте, вызываю! Пир горой, кумыс рекой! Останусь я у Уота погостить, выведаю, где Зайчик с Жаворонком, а там изловчусь...

Ага, изловчусь. Я, Юрюн Уолан.

И нечего ухмыляться!

Навстречу мне никто не вышел. Я еще чуточку повопил — уруй-айхал, уруй-мичил, кэр-буу! — и закрыл рот. Поставил Мотылька к коновязи, велел ждать. С верхушки коновязи на моего коня вякнула медная идолица, но Мотылек встал на дыбы, ударил воздух копытами, и идолица решила, что худой мир лучше доброй ссоры.