Книга История зеркала - Анна Нимова

Несмотря на то, что прошли десятки лет, то утро помню отчетливо, словно оно случилось вчера, и каждый раз, когда думаю о нём, в сердце просыпается нечто, похожее на слабую надежду… Да-да, я написал правильно, именно надежду, родственную той, с которой тяжелобольной думает о дне завтрашнем: вдруг завтра всё сможет измениться, и придет долгожданное выздоровление. Так и во мне воспоминания говорят, что в любой день жизни может выпасть случай, который послужит переменам. Пока человек живет – неважно, сколько ему лет – он продолжает надеяться. Кто возьмется доказать, что самое главное происходит лишь в юности? Скажу вам теперь: годы, конечно, заставляют надежды меняться, рождают новые, отвергая старые, но убить их полностью не в силах. И что, как не надежда, подвигло меня на сей труд? Желание повторить свой путь и надежда, что в конце пути, возможно, милостью Божьей, я сам окажусь другим. Вот что привело меня к этим листам. Разве сердце моё не изнывало отчаянием, вновь переживая гибель Пикара, разве не мутилось в глазах от набежавшей влаги, когда рука выводила о прощании с Жюстом? Всё так, словно я переживаю то время заново, вернемся же к нему и позволь, Господи, мне продолжить.

Я вышел из мастерской и остановился в раздумье, куда направиться. Разумеется, мне хотелось видеть короля, но я не был уверен, долго ли нужно его ожидать, не стоять же целый день рядом с привратником, вызывая удивление у оставшихся в мастерской. Хотя, почему нет…

Свобода казалась заманчивой: наконец-то смогу побывать в округе, но одновременно пугала – большой город всегда таит опасности, тем более, если доведется идти одному. Досадно, что не узнал у Жюста, где он живет, вот теперь навестил бы его. Ну как же, Корнелиус, будучи за сотни лье, ты смог разыскать Ансельми, что теперь стоит найти Жюста – он говорил, его жилище где-то поблизости.

Неожиданно для себя я громко засмеялся собственным мыслям. Видно, такова твоя участь, Корнелиус: гоняться за людьми и безнадежно ждать от них чего-то. Сейчас я вспоминал о гвардейце, как раньше думал об Ансельми, всем сердцем желал оказаться рядом с ним перед воротами мастерской, чтобы ещё раз почувствовать на плече его руку… Так же рука Ансельми однажды коснулась моего лица. Может, люди способны передавать свои чувства только через прикосновение, и нет никакого другого способа познать их искреннее расположение, – подумал я, – может быть, именно это и отсутствует в наших отношениях с Ансельми, не позволяя им наполниться пониманием.

В нерешительности сделал несколько шагов и снова остановился, заметив, как башмаки отяжелели от густо налипшей земли. Много дней я почти не выходил на улицу, и в тот час она показалась мне совсем незнакомой. Присмотревшись, я понял, что небо больше не нависает, стараясь прижаться к земле, оно поднялось довольно высоко над головами прохожих, и более не свинцового цвета, а бледно-серое, почти белое. Было сыро, и чем-то пахло, но не тот мертвый запах, нет, так пахло у нас в деревне, когда земля освобождалась от снега и морозов. А ведь верно: уже месяц март, совсем позабыл, как раз в это время наступает долгожданная после зимних холодов весна. Я вдыхал поднимающуюся от земли свежесть, губы сами продолжали улыбаться, в первый раз с тех пор, как я покинул постоялый двор, улыбка вернулась на моё лицо. Словно что-то родное окружило меня, и грудь наполнилась если не радостью, то, по крайней мере, её ожиданием, что же это могло означать?

С другого конца улицы послышался дробный топот, гулко загремели колеса, обернувшись, я увидел, как прямо на меня, сильно раскачиваясь на неровной дороге, движется богато отделанный экипаж, а за ним виднеются ещё два. Сразу догадавшись, я отбежал к соседнему дому, стараясь оставаться незамеченным, но видеть вход в мастерскую.

Привратник, проводивший дни перед мастерской, уже осведомленный о визите, торопясь, распахнул ворота и исчез, очевидно, забежав в дом предупредить, но едва я успел моргнуть, как он снова стоял на улице, сгибаясь чуть ли не до земли. Экипажи остановились в ряд, из одного, толком не заметил из какого, выпрыгнул маленький юркий человек и прямо по размокшей грязи быстро раскатал узкий, винного цвета ковер от двери первого экипажа до самых ступенек, ведущих к входу.

Одно так быстро сменяло другое, в то же мгновение, оторвав глаза от ковра, я увидел, как на входе уже возвышаются мессир Дюнуае, Антонио, Ла Мотта и кто-то ещё, со спины не мог различить. Вот они почтительно склонили головы, когда всё тот же юркий человечек бросился к экипажу и, распахнув дверь, подставил руку, помогая выйти.

Почему-то я был уверен: в обычные дни король носит простую одежду, скорее, похожую на ту, что довелось видеть на Жюсте и других гвардейцах – даже не знаю, с чего это взял. А тут из экипажа показался невысокий мужчина в роскошном костюме серого бархата, подбитом ярким голубым шелком – я отчетливо запомнил этот цвет. Широкий, искусно расшитый серебряной нитью воротник прикрывал пухлую шею, такая же отделка спускалась по низу рукавов, при этом сами рукава были столь пышны, что, казалось, их раздувает легкий порыв ветра. Я приметил сапожки его величества из блестящей кожи, узкие на ноге – и как только взрослый мужчина смог их натянуть? – украшенные ремешками с пряжками и высоченными каблуками, явно служившими добавлением к росту. Конечно, это был великолепный наряд придворного, но он никак не соответствовал моему тогдашнему представлению об одеянии для мужчины, пусть и знатной крови, тем более, в убогости нашей улицы, и я смотрел на него во все глаза. Удобным сие громоздкое одеяние я бы точно не назвал, особенно, когда заметил, как неторопливо его величество направляется к входу, где, одинаково согнувшись, словно замерли четыре изваяния. При ходьбе король Людовик опирался на шпагу, то ли по причине слабости ног, то ли стараясь придать походке большую твердость. Не представлялось, что он пользуется шпагой для другого случая – уж слишком мягко рука покоилась на рукояти. Верно, шпага полагается ему по праву рождения, – решил я, вспоминая, как при необходимости обращался со шпагой Жюст.

Из экипажей к мастерской подошли ещё несколько человек, вероятно, ближайшее окружение. На короткое время все задержались у входа, и мне были отлично видны лица. Черты лица его величества казались немного заплывшими, а, может, плохо очерчены с рождения, и я поразился, насколько они маловыразительны. Не было в них ни силы, ни твердости, ни значения, но больше всего лицо портили неровные складки, окружавшие рот. Непрестанно двигаясь, они строились так, что придавали лицу то унылое, то брезгливое выражение, хотя, скорее всего, это не соответствовало действительному настроению. И таким обычным становилось лицо, что, окажись король в скромном платье и без высоких каблуков, его бы приняли за небогатого горожанина, причем, довольно заурядного, отягощенного самыми простыми заботами. Если убрать шляпу с затейливо уложенными перьями и широкую ленту, стягивающую наряд, перед нами окажется мужчина средних лет, много повидавший в жизни, причем, больше дурного, чем хорошего, а ведь в то время он был ещё молод. Я удивлялся неподобающим мыслям в своей голове, других же у меня не находилось…

Но размышлял я недолго: зрелище окончилось быстро. Продолжая начатый разговор, все удалились в мастерскую, на дороге с экипажами остались лишь юркий человечек да наш привратник, с трудом разгибавшийся после усердных поклонов. Я ожидал увидеть толпу из сбегающихся посмотреть на тех, кто по воле рождения наделен властью править нами, но приезд остался почти незамеченным обитателями домов по соседству. Никто не бежал следом, приветствуя короля громкими криками. Те немногие, что прошли в тот час перед мастерской, любопытствуя, замедляли шаг, заметив экипаж, украшенный тем же гербом, как и наши ворота, но, вспоминая о делах, торопились дальше, и прошли мимо от силы человек пять. Было рано для тех, кто приезжал делать заказы или выбрать понравившуюся мебель, и время тех, кто без особой цели шатался в наших переулках, праздно глазея в распахнутые двери, норовя что-нибудь стянуть, ещё не наступило. Остальные оказались слишком заняты или не сочли нужным прерываться. Улица, слегка оживившись, снова погрузилась в дремотное состояние, лишь ветер тащил по земле остатки какого-то мусора, да временами скрипели колеса экипажей, когда лошади, устав от ожидания, переступали ногами.