Книга Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

От взрывов гранат пыль со свистом уносилась вверх, едва ли не к самым облакам, потом долго неподвижным столбом висела в воздухе, стрельба оглушала — у прочно сложенных кирпичных стен была хорошая акустика. Спрятавшийся за обваленным парапетом эсэсовец дал по Горшкову очередь. Промазал — видать, очень торопился, пули раскрошили несколько кирпичей над головой Горшкова, мелкое твердое крошево сыпануло на него на плечи и руки, в кровь посекло одну щеку.

Хоть и дано было Горохову всего лишь одно мгновение, а он успел даже разглядеть стрелка. О размерах его можно было даже не говорить, он соответствовал мясной эсэсовской кондиции, рукава полевого мундира закатаны по локоть, лицо веснушчатое, потное, неприметное, а вот волосы были приметными — рыжие, как огонь, того глади, чего-нибудь подпалят. Горшков поспешно нырнул вниз, отер пальцами окровяненную щеку, качнул головой удрученно.

— Ладно. Молись, фриц, богу своему, пусть даст он тебе побольше здоровья, — проговорил он недобрым шепотом, снова отер кончиками пальцев щеку и, не выдержав, выматерился. — Поквитаемся!

С рыжим приметным немцем он столкнулся еще раз — на лестничной площадке полуразрушенного двухэтажного дома, похожего на контору какой-нибудь ремонтной фирмы. Горшков, отстрелявшись, заскочил в полутемный, заполненный сизой пороховой гарью подъезд, чтобы сменить диск в автомате, но сменить не успел: на него вдруг сверху, раздвинув космы гари, свалился тот самый огненно-рыжий гитлеровец. Автомат у немца тоже оказался пуст — ни одного патрона.

Но немец, видать, рассчитывал на свои физические возможности — здоров был невероятно, сдавил свои железные клешнявки на шее Горшкова так крепко, что у того перед глазами запрыгали электрические блохи, заскакали в разные стороны.

Замычал Горшков стиснуто: показалось, что сейчас он потеряет сознание. Попытался вывернуться — не тут-то было, немец навалился на него всей своей тушей и давил, давил, давил, скалился весело и безумно, сжав глаза в щелки и брызгаясь едким вонючим потом.

Нажима этой потной туши не выдержать — задавит, это Горшков засек внезапно начавшим мутнеть сознанием, рванул в сторону, но эсэсовец держал его в железном сцепе, ни влево, ни вправо не уйти. Горшков захрипел.

На свою беду эсэсовец решил опрокинуть его на пол, придавить еще сильнее, опрокинул, засипел довольно, Горшков выронил автомат, согнулся и, неожиданно поняв, где находится спасение, засунул освободившуюся руку рыжему между ногами, ухватил пальцами мешочек с двумя висящими в нем округлыми предметами и с силою стиснул. Запоздало подивился, что округлые предметы эти очень уж маленькие, как у какой-нибудь комнатной собачонки.

Эсэсовец ослабил хватку и заорал — здорово заорал, громко, будто пароход, который в шторм был посажен волнами на камни, — от такого крика у него, наверное, должна была лопнуть глотка, но не лопнула, в ней лишь образовался свищ, и крик сделался сиплым, дырявым. Горшков продолжал стискивать кругляши.

Эсэсовец вцепился пальцами, ногтями в его руку, питаясь оторвать ее от себя, но оторвать он мог только с собственной мошонкой, Горшков держал его мертвой хваткой, крик перерос в визг, и Горшков свободной рукой потянулся к голенищу сапога, за которое был засунут нож.

Главное, чтобы он находился на месте, не выпал во время боя. Нож был на месте. Горшков ухватил его пальцами и с ходу сунул лезвие немцу под мошонку. Эсэсовец поперхнулся, задергал руками, Горшков выдернул нож и ударил снова, выплюнул изо рта кровяной сгусток, подтянул к себе ослабшие ноги и ударил рыжего ножом в третий раз, вкладывая в удар всю силу, что оставалась у него. Последний удар пришелся в низ живота.

В нос Горшкову шибануло дурным духом — судя по всему, нож распорол рыжему кишки. Эсэсовец скис окончательно, согнулся ничком, Горшков едва успел откатиться от него. Немец ткнулся головой в кафельную плитку пола, зашлепал мокрой от крови рукой по стенке, оставляя на ней красные, хорошо видные в притеми подъезда следы.

Откатившись метра на три от эсэсовца, Горшков подхватил автомат и отполз к стене, там отщелкнул пустой диск и вставил новый. Передернул затвор, ставя ППШ в боевое положение.

Надо было передохнуть, хотя бы на несколько мгновений замереть, прийти в себя, отдышаться — ведь этот рыжий черт чуть не отправил его на тот свет. Руки противно дрожали. Колени тоже дрожали. Горшков протиснул сквозь зубы противную тягучую слюну, выплюнул ее на пол, всосал в себя воздух.

Через несколько минут он высунулся из подъезда наружу, увидел двух бегущих эсэсовцев — фрицы удирали от наших ребят, бой закончился, топали немцы сапогами, будто лошади, землю могли проломить, Горшков ткнул в их сторону автоматом:

— Хенде хох!

Сдаваться фрицы не пожелали, оскаблились и дружно вскинули свои «шмайссеры». Горшков, опережая их, широко полоснул очередью. Один эсэсовец растянулся на груде битого кирпича, обхватил ее, будто маму родную, руками, у второго отрикошетившая пуля выбила из рук автомат, он сморщился жалобно, развернулся вокруг своей оси и рухнул в открытый водопроводный люк — в общем, и второго тоже не стало.

Ни одного из эсэсовцев взять в плен они не сумели — те не дались, предпочли умереть.

— Вольному воля, — произнес Горшков понимающе: он и сам бы так поступил.

Дорога, монотонность ее, слаженный, спекшийся в несколько слоев гуд моторов, неторопливое движение земли и камней, уплывающих под днище «виллиса», продолжали вгонять в сонную одурь — все вроде бы видел Горшков, все контролировал, а реакции никакой, движения были вялыми, в голове стоял звон, единственное толковое, что могло возникать в ней, — воспоминания. Ну хоть это-то… Пусть будут воспоминания…

Следующий привал сделали у длинного прозрачного озера, схожего с гигантским дамским чулком. На берегах чулка росли низенькие раскидистые сосны.

— Красивая здесь природа, товарищ капитан, — заметил Мустафа, набирая воду, оглянулся на солдат, облюбовавших камень, похожий на могильный и поливавших его из своих «брандспойтов», повысил голос: — Эй, орлы! Отошли бы подальше, не то всю воду в озере испортите.

— Не попадет — не дотянется, — лениво молвил один из «орлов», глядя, как пенная струйка, проложив себе дорожку между его сапогами, шустро поползла вниз.

— Смотри, морду набью, — предупредил Мустафа.

«Орел» поспешно наступил на струйку сапогом.

— Так-то лучше, — сурово молвил Мустафа.

Берег у озера был пологим, места свободного на нем — хоть на танке катайся, — много было, поэтому разместилась на берегу вся колонна, до единой машины; и «тридцатьчетверки», и «доджи» с пушками. Горшков расправил плечи и выпрыгнул из «виллиса».

Народ, напившись воды, полез в озеро: это же самое милое дело — войти в него в сапогах, по края голенища, хватить пару пригоршней, плеснуть себе в лицо, прополоскать рот.

Капитан поступил, как и все, также не удержался, сошел в озеро — сделал это аккуратно, чтобы не зачерпнуть своими прочными яловыми сапогами воды, подцепил горсть студеной влаги, обдал лицо. Господи, по чего же хорошо тут; была бы его воля (если бы не было, конечно, войны), остался бы он на этом озере надолго. Может быть, навсегда. Ловил бы рыбу, вскопал бы себе огород, выращивал картошку и огурцы, завел бы корову и жену, детишек бы настругал…