Книга Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

Дорога накренилась, пошла по краю каменного хребта, на которой рос шерстистый мох, затем нырнула вниз.

Внизу располагалась деревня — игрушечные нарядные домики, красные и желтоватые черепичные крыши, украшенные массивными темными трубами, светлые окошки со ставенками, как на Украине. Прав был Горшков: раз на дороге сидела кошка — значит, деревня близко, не может домашняя скотинка жить в диком лесу и лазить по сосновым завалам, будто белка.

Вряд ли в этой деревне их ждет засада, но все-таки береженого Бог бережет, Горшков положил автомат себе на колени — мало ли чего…

Из деревенских домов доносился запах свежего хлеба и молока.

— Останавливаться будем? — спросил у Горшкова водитель «виллиса», на оспяном, с мелкими выковыринками лице его поблескивал пот: то ли волновался человек, то ли от горячего мотора надуло…

— Нет. Проскакиваем с ходу и идем дальше. Если, конечно, тут не застряла какая-нибудь эсэсовская часть…

Деревня была небольшой и сказочно нарядной — первое впечатление не обмануло. В середине ее, у дома, ближе других подступающего к дороге, они увидели молодую плотную немку, зубастую, с круглым румяным лицом; широко расставив ноги в вязаных полосатых чулках, немка с иронией посматривала на приближающуюся колонну. Горшков глянул на нее, сощурил глаза и повернулся к сидящим сзади Мустафе и Петронису:

— Сейчас что-то будет.

И точно! Немка подпустила колонну ближе, повернулась к ней широким мощным задом и резким движением подняла юбку. Под юбкой у нее ничего не было. Зад же был неестественно-белый, сдобный, соблазнительный. Для пущей убедительности немка хлопнула по нему ладонью. Круглые мягкие половинки заколыхались.

С «доджей» грянул долгий восторженный рев. Как на трибуне стадиона. Горшков засмеялся.

— Надо же, совсем не боится дамочка, что кто-нибудь подъедет поближе и влындит ей по самое то…

Мустафа также отозвался коротким дребезжащим смешком — оценил «спектакль»:

— Она только этого и ждет, товарищ капитан.

Горшков вяло похлопал в ладони и отвернулся от немки. Через несколько минут деревня осталась позади. Опять потянулась длинная, почти нескончаемая дорога — с каменными проплешинами и с прибитой пылью, кое-где присыпанная мелкой, как мука влагой, пролившейся из громоздких низких облаков, — и опять никаких следов войны, словно бы здесь не проходили ни наши, ни немцы.

Дорога вновь загнала его в дальний угол воспоминаний, где годами скапливались разные наблюдения, перешедшие сейчас уже в разряд прошлого.

Вспомнились ребята из давней его группы, одной из первых, а практически первой, которые и воевать умели, и пить умели, и любить, и след добрый оставлять на свете, — он их потерял в степи на севере Сталинградской области.

Старшина Охворостов — человек медвежьей стати и ловкости, малоразговорчивый Игорь Довгялло, которым немецкий язык знал лучше русского, сержант Соломин, умевший ходить и действовать, не издавая ни одного звука, белорус Кузыка и северный житель, способный из пистолета сшибить летящую муху, Торлопов, украинец Валька Подоприворота, насмешливый Амурцев… Где ваши души находятся сейчас, мужики, где они летают?

Капитан ощутил, что на горло ему легли чьи-то безжалостные пальцы, тугие, цепкие, сдавили, потом отпустили, снова сдавили и держали так до той поры, пока в висках и в затылке не появилось жжение. Людей этих Горшков будет помнить до конца дней своих.

А когда ляжет в гроб, то рядом с собою положит списочек, чтобы призвать ребят на том свете под свое крыло, вспомнить общее прошлое и испить из каких-нибудь лесных колокольчиков божественного нектара.

А земляк минусинский Юра Артюхов, корректировщик с оторванной ногой, как он живет ныне на гражданке? Нет бы кинуть письмишко на фронт, свернув тетрадочный лист треугольником, но старший лейтенант Артюхов как уехал в тыл с ранеными, так и пропал. Горшков не помнил уже, говорили ль они с земляком о делах «штрюцких», то бишь штатских, гражданских или нет, скорее всего, все-таки не говорили, и тот ничего не рассказывал ему ни о мирной жизни, ни о профессий своей, даже о Минусинске и то не рассказывал…

Впрочем, Горшков этот город немного знает, бывал там раньше. Даже городской музей посетил любознательный курганский школьник Ваня Горшков, долго там стоял в одном из залов около застекленной конторки, где была выставлена роскошная, малиновая куртка белогвардейского офицера с серебряными погонами, явно из дивизии Унгерна. На погонах, насколько он помнит, имелось три звездочки — значит, куртка принадлежала поручику. Но очень уж маленькая была куртка, могла налезть на плечи только какого-нибудь тщедушного гимназиста. Мог ли гимназист быть поручиком?

Вряд ли. Если он, конечно, не представлял царскую фамилию, А потом, что это за цвет такой — малиновый? В царской армии такого цвета не было даже у генералов какого-нибудь экзотического рода войск — куриного, кошачьего или у дивизии по борьбе с комарами — от этих кровососов в пору летних кампаний невозможно было даже железными латами прикрыться — залезали и под латы. Юра, Юра… Как тебе живется там, в твоем Минусинске?

Горшков, например, знал, что в Минусинске урождаются хорошие помидоры — бурые, с темной макушкой, огромные — недаром их называют бычье сердце, мясистые и сладкие. Надо полагать, что минусинские помидоры нисколько не уступают знаменитым астраханским…

Помяв пальцами виски, чтобы отогнать дорожную дрему, капитан достал планшетку, положил ее на колени, поводил пальцем по жесткому желтоватому целлулоиду, под которым находилась карта: сколько верст они одолели?

Выходило немного: километров тридцать пять пока. А как со временем? Со временем все было о'кей — они почти вошли в норму. Еще немного и все окажется в своей колее.

Интересно, как там чувствует себя молодой толстый подполковник в роли коменданта Бад-Шандау? Наверное, неплохо. А поскольку в город завезли целый грузовик проституток, то тут он уж точно развернется. Будет как сыр в масле кататься.

Если, конечно, на город не навалятся какие-нибудь рыжие эсэсовцы, которым надо прорваться на ту сторону Эльбы, к американцам.

Невольно вспомнился небольшой немецкий городок, в который разведчики влетели с ходу, без поддержки, а там — эсэсовцы. Немного, правда, их было, взвода полтора всего, но эсэсовцы всегда считались у немцев серьезной силой… И у нас считались. Отступать было поздно — разведчики сцепились с эсэсовцами — как на подбор здоровыми, брыластыми, плечистыми, откормленными, с могучими, поросшими густым волосом лапами.

Если бы дело происходило в поле, бой бы закончился быстро — фрицы перебили бы разведчиков, их было в три раза больше, но бой разгорелся в городе, где всегда можно укрыться, нырнуть за какой-нибудь выступ, скатиться в подвал, спрятаться за трубу, вообще обратиться в невидимку, — и эсэсовцы увязли в этом бою. И разведчики увязли.

Разведчикам это было на руку — вот-вот должна была подоспеть подмога, главное — продержаться до их прихода, а придут — там, глядишь, и пару фрицев удастся взять в плен, кое-что про планы немецкие узнать. Задача, ради которой стоило выдержать этот бой.